Великий перелом - Дмитрий Шидловский

Чигирев тяжело вздохнул.

— Вот так-то, ваше благородие. — Жандарм насмешливо посмотрел на чудака-профессора, который не сумел разобраться с собственным племянником. — Распустили! Пороть надо было смолоду, чтобы мысли дурные в головы не лезли. А теперь, видишь, в революционеры пошли, молокососы. Теперь полиции разбираться надобно. Вам бы раньше строгость проявить, так нет же, либеральничали. Ну а инородцев этих уж точно к ногтю надо. Иначе они нам на шею сядут.

— А может, перепороли? — Чигирев строго взглянул на жандарма. — Может, оттого за револьверы и хватаются, что не ждут от нас понимания?

— Никак нет, ваше благородие, — ухмыльнулся жандарм. — Я вот своих сызмальства лупил, так они теперь в люди вышли. Один в приказчиках, двое, как я, на службе царю и отечеству. А кто смолоду не порот, тот уж точно в революционеры пойдет, потому как страха в нем не будет.

— А без страха нельзя? Так, чтобы люди сами друг другу вред причинять не хотели?

— Не бывало так, чтобы без страха порядок был. Человек без страха, он, ясное дело, другого обокрасть да обидеть норовит. Вон те же революционеры. Службу государю императору им справно нести не хочется, через это и бунтуют, чтобы власти и добра чужого прибрать. А инородцев, их уж точно в ежовых рукавицах держать надо. Иначе в одночасье к врагам переметнутся.

— Может, оттого и переметнутся, что в ежовых рукавицах держали?

— Так иначе же с инородцами нельзя, — искренне удивился жандарм. — Им волю дай, они такого сотворят. Они от века России враги.

— Так, может, отпустить их? Пусть живут, как хотят.

— Да как же так можно? — возмутился жандарм. — Почто же деды наши их воевали?

— Может, оно и так, — пробурчал Чигирев и двинулся к выходу.

«Ну вот, два классических типажа этого времени, — думал историк, проходя по коридорам тюрьмы. — Первый — Янек. Подавай скорее революцию. „Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…“ Кровью умоются — и ничего больше. С другой стороны — жандарм. Пороть, душить, не пущать — вот и вся философия. Философия здешней власти. Как говорит Басов, каждая проблема имеет простое, доступное для понимания неправильное решение. Проще заставить, чем уговорить или убедить. Конечно, в ответ на насилие возникает ответная реакция. Зреет революция. Вроде все просто. Прекрати давление, и проблема снята. Ан нет. За столетия народ так привык не доверять власти, что любое ослабление нажима воспринимает как ее слабость, как возможность начать бунт. Котел уже доведен до такой стадии кипения, что человек, который отважится открыть клапан, будет неизбежно обварен кипятком. Но и не открывать клапан нельзя. И уж тем более противопоказано усиливать давление. Тогда произойдет взрыв, который погубит всех. И что же делать в такой ситуации? Ясно, что в стране нужно проводить реформы. Но как только их начнешь, сразу спровоцируешь революцию. Становиться на сторону радикалов нельзя. Это путь к гражданской войне и хаосу. Да, прав Басов, с экстремизмом надо завязывать. Больно уж последствия пагубные получаются. Значит, реформы. Медленные и постепенные, при сохранении стабильности. Но стабильность здесь — это тот самый жандарм, для которого решение всех вопросов — шпицрутены. И как реакция — усиление позиций радикальных революционеров. Где же выход? Опять Распутин? Другого не дано».

Дверь квартиры Распутина Чигиреву открыла уже знакомая ему женщина.

— Григорий Ефимович только что из Царского прибыл, — заговорщическим тоном сообщила она. — Расстроен очень. Вы бы в другой день зашли.

— В другой день никак невозможно, — умоляюще проговорил Чигирев. — Вы бы ему доложили обо мне. А уж он пусть сам решает, примет меня или нет.

— Ну ладно, побеспокою, — после непродолжительных колебаний ответила женщина.

Она скрылась в кабинете «старца» и через несколько секунд распахнула дверь перед Чигиревым:

— Проходите. Григорий Ефимович ждет.

Чигирев решительно вошел в кабинет. Распутин в расслабленной позе сидел на диване у дальней стены.

— Явился! — недовольно буркнул он. — Что-то редко ты у меня бываешь. Брезгуешь? А сейчас, видать, хвост подпалили.

— Что вы, Григорий Ефимович! — Чигирев опустился на стул рядом со «старцем». — Вы же знаете, дел много.

— Знаю, — усмехнулся Распутин. — Всем вам от меня что-то надо, но всем вам стыдно показать, что ко мне бегаете.

— Но вы же знаете, Григорий Ефимович, что я не ради себя стараюсь, а за Россию радею. Если бы я захотел, я бы в Америку уехать мог и жить там в свое удовольствие. Но у меня ведь за Россию душа болит. И насчет своего племянника я в первый раз за полтора года обратился.

— Да, это верно, — согласился Распутин. — С племяшом-то твоим дело плохо. Полиция в него вцепилась. Он же людишкам ихним бока намял. Прыткий, видать, мальчонка. Вот они и взъелись. Я уж Джунковского[5]просил. Тот взялся вроде. Но племянник-то твой на каждом допросе про свободу полякам кричит. А жандармские-то генералы, они, сам знаешь, недруги мне. Докладную Папе составили да слух пустили, будто мы с Джунковским этих поляков против государя поддерживаем. Тьфу, твою мать. И угораздило же тебя сестру за католика выдать. Теперь не отмоешься. Так что вытащить твоего племянничка не получится. Но ты не тушуйся. Ни тюрьмы, ни каторги он не получит. Мал еще. Сошлют куда-нибудь на пару лет — и дело с концом. Пусть там ума-разума наберется.

— Ясно, — приуныл Чигирев. — Ну, в любом случае, за заботу спасибо.

— Бог с тобой, — отмахнулся Распутин. — Не в том наша с тобой беда нынче.

— Государь все же решил объявить мобилизацию? — встрепенулся Чигирев.

— Сегодня объявят. Доконали Папу родственнички. Да и сам он, по-моему, войны хочет.

— Зачем ему-то? — тяжело вздохнул Чигирев. — Вы же сказали ему, что за войной революция придет.

— Слабый он, — развел руками Распутин.

— Я понимаю, великие князья на него давят, но императрица-то против. Неужели императрицу он не послушает, коли и вы на ее сторону встанете?

— Да я не про то. Коль человек слаб, так он во всех горестях своих других винит. И вот мнится ему, что если обстоятельства по-иному сложатся, то все его слабости силой обернутся. Вот Папа с Думой совладать не может, с великими князьями в разладе. Так мыслит, что коли войну зачнет, то все по-иному сложится, как он хочет. Так-то.

— Значит, шансов нет. — Чигирев откинулся в кресле.

— А точно кайзер войну объявит? — сумрачно взглянул на нею Распутин.

— Объявит, в ответ на мобилизацию, — А коли ты знал, как оно содеется, отчего же молчал? Ежели известно тебе было, что серб ентот в Фердинанда стрелять будет, отчего же не упредил? Или все на меня надеешься, а сам в кусты?

— Нет, Григорий Ефимович. Я предупредил австрияков о готовящемся покушении. И сербов предупредил. Но не сделал никто ничего — то ли не поверили, то ли сами войны хотели. Если страны хотят начать войну, то поссорятся обязательно. Один повод устранишь, они другой найдут. У меня вся надежда была на то, что мы сможем отсрочить вступление России в войну. Послушайте, Григорий Ефимович. А может, у нас есть последний шанс? Может, вы представите меня при дворе? Может, если я расскажу государям о том, какое будущее грозит стране, они одумаются?