Пробуждение Рафаэля - Лесли Форбс

— Благодаря этому его цвета так неуловимо переходят один в другой, — ответил он. — Как дым, тающий в воздухе.

— Подобная тонкость переходов — заслуга Шарлотты, — вмешался в их разговор Паоло. — Она подлинный художник.

Шарлотта покраснела от смущения:

— Я лишь знаю своё ремесло, не больше. Ретушь — прописка утраченных мест — единственное, в чем я сильна.

Она не прикидывалась скромницей. Масло, акрил, акварель; фигуративная живопись, экспрессионизм, сюрреализм — в своё время она всё перепробовала. Беда была в том, что она не могла найти себя в живописи и не видела смысла множить толпу посредственностей, вопящих: «Я! Я! Я! Посмотрите на меня! Смотрите, какая я оригинальная, какая неповторимая!» Лишённая творческой искры (о чем Джон не стеснялся постоянно напоминать ей), она предпочла реставрировать существующие шедевры, а не добавлять свою долю в кучу мусора. И тем не менее она была довольна, что удалось воскресить кремовую кожу Муты, пусть даже её изумрудное с розовым бархатное платье теперь так сияло, что один из критиков издевательски назвал реставрированную картину: «„Бенеттон" Рафаэль»,[44]отозвавшись о ней почти в тех же выражениях, что и о реставрированном потолке Сикстинской капеллы.

— Анна и Паоло намного более моего сведущи в современных научных методах реставрации, — сказала Шарлотта, признательная своим помощникам, не выказавшим ни малейшего возмущения её саморекламой. Анна, обладавшая скромным талантом, зато невероятно старательная, похоже, была рада держаться в тени, Паоло же по большей части занимался химическими анализами. — Когда я начинала заниматься реставрацией, она в куда меньшей степени была точной наукой, — признала Шарлотта.

Граф Маласпино повернулся к «Муте», которая смотрела на него с холста своими странными косящими глазами.

— Это след пентименто? — спросил он, указывая длинным тонким пальцем. — Вот тут, на её брови? — Он имел в виду шрам, открывшийся после того, как Паоло и Анна смыли старую ретушь.

След тянулся справа через лоб Муты, пересекал бровь и скрывался в глазной впадине; им, возможно, и объяснялся её упрямый, слегка косящий взгляд, отчего от всего её облика веяло подспудной напряжённостью, за что Паоло прозвал её L'Ammutinata, Бунтарка.

— Вижу, вы не стали снова его записывать, — сказал граф.

— В основном мы его скрыли, — объяснил Паоло. — Городской совет решил, что урбинцы ещё не готовы увидеть свою даму с таким некрасивым шрамом.

Больная тема для Шарлотты, которая воспринимала свою уступку как предательство воли Рафаэля.

— Решение… спорное, — сказала она, как обычно стараясь выражаться мягче. — Мы провели анализы и обнаружили старинные добавления, внесённые позже — и не Рафаэлем.

— Неужели? — удивился граф. — Как вы можете доказать, что шрам не был записан постаревшим Рафаэлем?

— Это больше… ощущение.

Подобное слово несколько смущало Шарлотту; наше время не доверяет чувствам, но ещё труднее было сказать: я знаю этого художника, он слишком любил людей, их несовершенство и всё такое прочее, чтобы скрывать этот шрам. Разве не Рафаэль в портрете Томмазо Ингирьями, у которого было бельмо на глазу, заставил его смотреть не прямо на нас, а в сторону, так что изъян Томмазо, пусть и не во всей своей отвратительности, тем не менее честно изображён? А в портрете своего друга, Бальдассара Кастильоне, автора «Придворного», Рафаэль, хотя и прикрыл бархатной шляпой лысину писателя (которой Кастильоне очень стеснялся) и постарался, чтобы наше внимание в первую очередь притягивали его ясные голубые глаза, всё же не добавил и единого волоска его сияющей лысине.

Но Шарлотта понимала, что всё это не научное доказательство. Пробиваясь сквозь толпу вперёд, она с удовольствием услышала Паоло:

— Граф, в ранних работах, вроде этого портрета, Рафаэль выписывал телесные тона сильно разбавленной краской, отчего другому художнику трудно скрыть свои добавления, а тут пространство вокруг шрама написано очень густо, и мазки куда менее уверенны, чем у Рафаэля.

У Паоло не было никакого желания объяснять их теории этому графу и всем прочим богатеям, министрам культуры и членам городского совета, давшим ему работу. «И чью репутацию я, в свою очередь, укрепляю, — подумал он, — хотя им не слишком нравится то, что я делаю». Ему бы сейчас следовало занимать положение повыше. И занимал бы, будь отношения в семье получше. Дед-марксист издевался над его увлечением накрашенной артисткой с телевидения.

— Скрывают пороки, вместо того чтобы обличать их. Заклеивают обоями трещины в прогнивших стенах нашего итальянского дома!

— Меня и без твоих нотаций тошнит от этой работы! — сказал ему Паоло.

— Если тошнит, — ответил дед, — то это оттого, что тебе хочется служить правящим классам, а они отвергают тебя.

Подходящий момент, подумал Паоло, льстиво улыбаясь графу. Он знал, что нужно сделать: продемонстрировать свою высокую квалификацию, чтобы произвести ещё большее впечатление на графа. Вдохновлённый этой мыслью, он подавил возмущение и предложил свой талант, как любой другой купец, выкладывающий товары.

— Масляные краски, граф Маласпино, имеют свойство сильно темнеть в первый год, а потому позднейшие добавления вскоре становятся заметны.

— Понимаю… причины распада скрываются в самом материале живописи… так же как нашего распада — в нас, как в нас.

— Да, кстати… — сказала Шарлотта. — Если вас интересует, во дворце выставлены несколько фотографий «Муты», сделанных Паоло до и после того, как мы заретушировали шрам.

— Чтобы совет увидел ошибочность своего решения? — с улыбкой предположил Маласпино.

♦

В Муте поднялся гнев, копившийся десятилетиями, нерастраченный, не утративший силы. Она была тайной миной, которая, если бы вспыхнул запал — голос, могла взорваться и уничтожить всех, все воспоминание вызвало в ней тошноту, озноб, в голове стоял грохот, она чувствовала, будто поднимается к безмолвию, над толпой, сквозь потолок, крышу, в вышину вместе с парами кружащих чёрных воронов, пока не увидела всю Урбинскую провинцию, раскинувшуюся внизу, развалины Сан-Рокко вдалеке — только сейчас Сан-Рокко не был разрушен, снова цел, и она падала, она больше не парила над ним, а падала в озеро льда, где опять замёрзла, оказалась в их власти. Она чувствовала, как гнев растёт в ней, но в момент, когда уже думала, что не сможет сдержать его, двое охранников начали выпроваживать публику из зала. Часы посещения закончились.

Она протолкалась сквозь те же старые лица, приходящие, уходящие и никогда не меняющиеся, на свежий воздух, где снова могла дышать и подумать над тем, что она увидела и что теперь должна делать.