Время золотое - Александр Проханов

– Милостивые дамы и господа! Мы открываем концептуальный проект известного своим непревзойденным искусством Даниила Скороходова: «Стань птицей!» Актуализация этого проекта связана с экзистенцией каждого, кто в глубине сознания несет архетип птицы. Найти в себе этот, глубоко запечатанный архетип, пробиться к нему, сбросить все позднейшие наслоения и вылететь на свободу – такова задача визуального субъекта, который воспроизводит архетипический порыв души к небу, к невесомости и, если угодно, к первояйцу, из которого родился мир. Прошу! – Он хлопнул в ладоши среди мерцающих вспышек, проблеска телекамер, аплодисментов зрителей.

В громкоговорителе раздался петушиный клекот, крик кукушки, уханье филина. В зал, в свете прожекторов, выскочил совершенно голый Скороходов, с тощими ногами, вислым задом, безумными счастливыми глазами. Не стыдясь наготы, заскакал, запрыгал, колотя себя руками по ляжкам, пугая дам, вызывая хохот и свист. Подбежал к ванне, плюхнулся в нее, расплескивая желтоватую жидкость, возился в ней. Вышел из ванной, отекая то ли подсолнечным маслом, то ли олифой. Прыгнул в ящик с перьями. Крутанулся в нем. Поднялся, весь в пуху от макушки до пят, с комком перьев в паху, с перьями на лопатках и животе, с пернатыми руками и ногами, с головой толстой от пуха, из которого смотрели круглые хохочущие глаза. Стал скакать, кукарекать, наскакивать на зрителей. Суматошно обегал других птиц, сконструированных из железа, бумаги и тряпок. И замер, сам превратился в скульптуру.

Елена смеялась, аплодировала, смотрела на летящий пух. И вдруг среди зрителей, со страхом и неверием, увидела знакомое лицо – высокий лоб, платиновая седина на висках, серые внимательные, устремленные на нее глаза. Бекетов стоял в толпе, словно явился из бесплотной вспышки, из слепящих лучей, из ее грешных побуждений и запретных видений.

Они сидели в маленьком артистическом кафе в дальнем углу галереи, среди тех же кирпичных стен, железных балок, врезанных в пол рельсов.

– Спасибо, что подошла, не убежала, увидев меня, – говорил Бекетов, виновато и робко поднимая на Елену глаза.

– Ты искал меня? Не случайно оказался в галерее?

– Я помню, что ты стараешься не пропускать вернисажи. Помню, что Скороходов твой приятель.

– Зачем же ты меня искал? – спросила она отчужденно, испытав внезапную неприязнь, столь сильную, что готова была встать и уйти.

– Мне хотелось увидеть тебя.

– Да что ты говоришь? Захотелось увидеть? Захотелось вдруг повидаться? А когда ты уехал, не попрощавшись со мной, когда ты прислал мне это бесчеловечное письмо, так и не удосужившись объясниться… И это после всего, что нас связывало. После всех твоих уверений. И вдруг теперь – повидаться? – Она испытывала желчное отчуждение. Ее горечь, негодование, оскорбленное самолюбие воскресли, и ей хотелось сделать ему больно, уязвить, сказать что-нибудь оскорбительное и надменное, а потом подняться и уйти.

– Я знаю, что виноват. Но у меня не было сил поступить иначе.

– Ты решил, что у меня избыток сил? И поэтому предоставил мне читать твое прощальное послание? С твоими обычными виртуозными оборотами речи, которыми ты когда-то меня очаровывал, признавался в возвышенной любви, а теперь отсылал меня от себя, все так же изысканно и изящно? – Она едко смеялась, видя, как ее слова ранят его и он потерянно и беспомощно старается ей возразить.

– Я потерпел крах. Меня накрыла тьма. Я не хотел брать тебя в мою тьму.

– Но почему ты меня не спросил? Может быть, я бы захотела идти за тобой во тьму? Может быть, тьма с тобой для меня была дороже, чем солнечный свет без тебя? Когда я прочитала твое письмо, я хотела кинуться за тобою вслед, но не было обратного адреса. Потом я поняла, что ты бросил меня, и почувствовала к тебе ненависть, желала, чтобы моя ненависть настигла тебя, ударила в спину и ты погиб. Потом я захотела забыть все, что нас связывало, испепелить наши чудесные дни. Я сожгла письмо, и ветер из окна разнес пепел по комнате. Потом я ужаснулась, что наше чудесное время, наши путешествия, безумные и счастливые ночи, восхитительные разговоры – все это пропало бесследно. Я стала ползать по полу, собирала пепел. Плакала над ним, целовала, веря, что молитвой и слезами можно все воскресить и ты вернешься. Но ты не возвращался. И понемногу я смирилась, отодвинула прочь все, что с тобой было связано. Для меня началась другая жизнь, появился другой человек, которому я верю, которому служу.

Она вдруг заметила, что не желает уходить, хочет остаться, получить от него запоздалое объяснение. Хочет сама объясниться. Что их исчезнувшие, прерванные отношения вовсе не исчезли, а длятся и после того, как он покинул ее. И для того, чтобы эти зыбкие длящиеся отношения наконец прекратились, чтобы она сбросила с себя бремя этих оборванных отношений и целиком отдалась своей новой судьбе, для этого необходимо с ним объясниться.

Она видела, как страдает Бекетов, как мучительно сдвигаются его брови, бегают неуверенные глаза. И эта растерянность доставляла ей удовольствие. Он, обычно страстный, готовый проповедовать, убеждать, уверенный в своей правоте, теперь был слаб и растерян. Был слабее ее, и она торжествовала.

– Ты права, я виноват. Я оказался никчемным, ни на что не способным. Не сумел преуспеть в своих государственных проектах и замыслах. Оказался недостойным тебя. Проиграл повсюду. Я пораженец.

Ей вдруг стало жалко его слезной жалостью, которая, как плеснувшая волна, смыла недавнее торжество. Она пристально, с недоумением и состраданием, рассматривала его близкое лицо, обнаруживала больше металлической седины в волосах, новые тонкие морщинки у глаз и у губ. Его глаза были такими же светлыми и глубокими, но в этой лучистой глубине появились темные тени – след неизвестных ей тревог и разочарований. Ей захотелось узнать, как протекли его годы без нее, какие раздумья, словно темные каменья, погрузились в светлую глубину его глаз.

– Как ты жил эти годы? – спросила она.

И он откликнулся на ее сострадание торопливым признанием. Словно спешил высказаться прежде, чем снова набежит на них туча и все, что на мгновение вспыхнуло и засверкало, снова померкнет.

– Ты знаешь, что вся моя жизнь, весь ее смысл был в служении государству. Не Чегоданову, не Кремлю, а Государству Российскому, которое в девяностых годах потерпело страшное поражение. Оно должно было погибнуть безвозвратно. И я спасал его, сражался за него на невидимой войне, и приближал, вымаливал, выкликал Русскую Победу. Русская Победа – мой символ веры, моя философия, моя религия. Когда я пришел в Кремль к Чегоданову, работала страшная машина разрушения, уничтожавшая последние остатки «красной империи». Хрустели ее кости, трещали разрываемые сухожилия и мышцы. Гибли гигантские заводы, разрушались великие научные школы, разорялись гнезда культуры. Я убедил Чегоданова начать кромешную работу по сбережению государства, вдохновил его пророчествами о Русской Победе. Я начал ломать машину разрушения. Исподволь устранял ее операторов, извлекал из нее то одну, то другую деталь. Я менял телеведущих и редакторов газет. Тонкими операциями сеял рознь среди ненавистников страны. Спасал от гибели истинных государственников, которых шельмовали, травили, отстраняли от дел. Чегоданов был силен, прозорлив, исполнен честолюбия, верил в свое мессианство. Восемь лет, два его президентских срока прошли в подготовительной работе, когда страна была готова к рывку, к преображению. Были собраны в казне громадные деньги. Была воспитана гвардия, способная совершить рывок. Была теория этого грандиозного рывка. Был план, согласно которому всей стране, всему народу будет послан сигнал о начале наступления, возвещена великая цель, прозвучат искренние, идущие от сердца слова. Слова о неизбежной Русской Победе. Дело оставалось за малым. Чегоданов должен был пойти на третий срок президентства. Не пренебречь Конституцией, а сделать несколько легких штрихов, едва ощутимых поправок в этой толстенной книге в переплете из шкуры кенийского козла. Я убеждал Чегоданова, умолял, угрожал, сулил ему политическую и физическую смерть. Все напрасно. Он испугался, послушал других советников, послушал своих европейских и американских друзей, с которыми встречался в узком кругу властителей мира, веря в их дружбу. Он не пошел на третий срок, а выпустил вместо себя дрессированную говорящую куклу, Стоцкого, который наполнил Кремль дымом бессмысленных слов, мишурой бесцветных поступков. А Чегоданов устранился от власти. Его словно опоили зельем. Он вдруг увлекся заморскими странствиями, катанием на яхтах, строительством дворцов, увлекся женщинами, лошадьми, экзотическими видами спорта. И словно забыл о стране, которая стала падать и рушиться. Вернулись в Кремль те, кого я удалил, на экранах появились те, кого я отсек. Они брали реванш за свое поражение и набросились на меня. Чегоданов не захотел меня защищать. Он отдал меня на растерзание врагам, и я после нескольких с ним объяснений, после нескольких бурных ссор ушел. Убежал в захолустье и скрылся. Признаюсь, скрылся и от тебя, боялся твоего презрения, твоего отчуждения. Ты ведь привыкла видеть меня на коне, вдохновляла меня в моих победных ристалищах, верила в мою звезду. Говорила, что это и твоя звезда. Но эта звезда погасла. Вокруг меня была тьма. И, поверь, я не хотел, не мог увести тебя в мою тьму. Не хотел уподобиться скифскому царю, который в свой смертный курган увлекает любимую женщину, любимого коня, любимый кубок и меч…