Генерал Ермолов - Татьяна Беспалова

— Довольно, Алексей Петрович.

— С Богом, брат. Ступай теперь. Утро вечера мудренее.

Ермолов взял новое перо из кипы, заготовленной предусмотрительным Кириллом Максимовичем.

«...Удостой меня, чтобы я воздвигал

веру, где давит сомнение...»

Слова молитвы

— О-о-о-о!.. — стонал парнишка. — За что так били меня? Я плохого не хотел — только хорошее. Я принёс вам важную вещь... Не бейте, не бейте!..

— А вот я тебя прямо к генерал-лейтенанту Василию Алексеевичу Сысоеву сведу. Отведаешь вкуса казацкой нагайки — тогда не так закряхтишь. Говори: кто таков и откудова приполз!

— Мажит, Мажит я, сын Мухаммада из Акки...

— Ах, змеёныш ехиднай! А как это у вас повелося: может, сын Махмада из Акки, а может, не сын! Я, к примеру, точно знаю кто мой отец!

— Не оскорбляй меня, урус! Я грамотный, в медресе учился, в самой столице Персидского ханства жил!

— Так что ж гам тебя имени твоему не выучили?

Гриня-казачок снова принялся таскать паренька за давно немытые чернявые вихры.

— Мажит его зовут, — буркнул Фёдор. — И взаправду, чего к парню пристал за волосы таскать? Если есть за что бить — бей! А так — чего изгаляться?

— Экий ты справедливый, Фёдор, татарского лазутчика защищать, — огрызнулся Гриня. За тщедушное телосложение и склочный, неуживчивый нрав Гриню Шалопова в казачьем войске пренебрежительно называли казачком. В присутствии лиц командующих или приближённых к оным бывал Гриня тих и смирен. В бою иль драке особо на рожон не лез, во вторых, а то и в третьих рядах предпочитал отсидеться. За тугую сообразительность особо важных поручений — в разведку ли пойти, за языком ли — Грине не давали. Так и нёс Гриня службу всё больше по хозяйству: туда-сюда да подай-принеси. Чуя дурной нрав казачка, его неизменно кусали лошади, гоняли, облаивая, собаки. Даже слепой да кривобокий ишак балкарца Баби лягнул Гриню ненароком, ни с того ни с сего.

Зато перед лицом слабейшего, или бабы-тихони, или убогонького человечка Гриня-казачок становился смел до нахрапистости, драчлив до самозабвения да болтлив до красноречивости.

А тут как раз выпала казачку удача: выследил и поймал он паренька, что три дня сряду прятался то во рву, то между штабелями брёвен.

— Я за этим незнамо чьим сыном три дня следил, Федя!

— Не оскорбляй, мой отец — аккинский мулла! Я в самом Тегеране учился! Арабскую и русскую грамоту знаю!

— Чего ж ты, Гриня, сразу его не споймал? — поинтересовался Фёдор.

— А не давался я, — неожиданно заявил Мажит.

— Как это?

— У меня тут дело. Отец поручил. До Ярмула дело. Да пробраться к нему не могу. Там офицеры, охрана. Не пройти.

— Ишь ты! — завопил Гриня не своим голосом. — На самого Алексея Петровича покуситься задумал! Ах ты, бандит!

И давай опять паренька за волосы таскать. А тот, и в правду только кряхтит, не сопротивляется. Только руки ко впалому животу прижимает.

«Тощий, горбатенький какой... Рубаха ветхая, драная, босой, чумазый, — размышлял Фёдор, рассматривая грамотея из Акки. — А по нашему-то чисто говорит. Чудеса, да и только!»

— Дак, что мы с тобой порешим, Федя? — пиявкой впивался Гриня-казачок. — Что с пленным станем делать?

— Мы с тобой, Гриня, совместных дел иметь не будем, — отвечал Фёдор. — Я в штаб этого чудака сведу. Там командиры дело решат. А ты отдыхай пока.

Ухватил Фёдор Мажита за тощий загривок привычной к аркану, твёрдой рукою и повёл через всю Грозную прямо в штаб, к Алексею Петровичу на допрос. Парень шагал торопливо, вырваться не пытался, только подвывал жалобно:

— Зачем ты, казак, так больно шею мне сдавил? Ой, дышать тяжело! Если не веришь — за рубаху держи, а то и вовсе отпусти. Аллах свидетель — не сбегу. Мне к Ярмулу надо. Отец послал.

— Так ты надень рубаху поновее, — весело отвечал Фёдор. — А ну как в бега рванёсси? Вот и останусь я вдвоём с твоей рубахой!

* * *

При виде золотых галунов и аксельбантов Самойлова и орденских лент Бебутова, Мажит ещё больше сгорбился, словно ссохся весь.

— Надеюсь, Фёдор, ты обыскал лазутчика, прежде чем тащить его в штаб через весь лагерь? — спросил Бебутов.

— Он безоружен, — ответил Фёдор.

Адъютанты Ермолова, такие разные, с одинаковым сомнением рассматривали жалкую фигуру Мажита.

— Значит, он наплёл тебе всякой ерунды про отца-муллу, про медресе в Тегеране, про свои мирные намерения, — произнёс Николаша Самойлов, поигрывая позолоченным стеком. — А ты и поверил?

— Обыщи его, — скомандовал Бебутов.

— А чего искать-то? Он под рубахой на животе это прячет. Но не оружие это.

— Не надо обыскивать, — неожиданно твёрдо заявил Мажит. — Меня отец послал. Только Ярмулу могу отдать то, что принёс.

— Да кто ж ты таков, чтобы так нагло к командующему русской армией ломиться? Нищеброд, голодранец! Показывай, что под рубахой прячешь!

— Меня отец послал к Ярмулу, чтобы я отдал ему и только ему из рук в руки... Не оскорбляйте меня. Мой отец — мулла.

Внезапно две крупные слёзы выкатились из чернющих глаз Мажита.

— Ого! — усмехнулся Николаша. — Попусту стараешься, бродяга. Если уйдёшь отсюда живым, передай сородичам, что мы не внимает ни мольбам, ни слезам врагов наших. А внимаем мы лишь честному повиновению.

— Я принёс вашего бога. Я должен передать его Ярмулу. Так велел мне отец, — прошептал Мажит.

— Так давай его сюда! Я есть Ярмул! — грянул пушечным залпом окрик Ермолова. Командующий вышел на штабное крыльцо в полном обмундировании: в бурке поверх мундира. Генеральскую фуражку он держал в руке. Свежий ветерок поигрывал его седеющими кудрями.

— Что мой гнедой? Осёдлан? А ты, брат, готов? Или до вечера намерен этому проходимцу морали читать? Так это пустое занятие.

Ермолов, явно не в духе, никак не мог уместить пальцы в перчатках.

— Третий день такой. Словно сам не свой, — шепнул Бебутов Фёдору. — Как о Коби известия пришли, так и не спит почти...

Тем временем Мажит, удостоверившись в подлинности Ярмула, извлёк из-под полы рваной рубахи оберегаемый предмет.

— Что это? Книга? — удивился Ермолов.

Мажит с поклоном подал ему свёрток, бормоча на арабском языке то ли молитвы, то ли заклинания.

Морщась, словно от невыносимой боли, Ермолов разорвал дерюгу, скрывавшую содержимое свёртка.

— Николай Чудотворец! — изумился Самойлов.

— Икона древняя. Ей не менее трёх сотен лет. Смотрите, какое письмо, да и потёрлась она изрядно! — сказал Бебутов.