Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2 - Александр Дюма

— Сударь, — сказал он американскому капитану, — перед смертью вы просили только об услуге передать вашей вдове пять тысяч франков из секретера. Сегодня я хочу сделать для вас больше. Мы стоим в порту, где вы можете выгодно продать двадцати четырех негров, которые у вас остались, я позволяю вам их продать и сохранить деньги.

Хардинг так и вскинулся от изумления.

— Постойте, сударь, — продолжил Сюркуф, — я припас требование взамен. Одному из моих людей, моему секретарю, скорее другу, чем наемному служащему, не знаю уж чем, но приглянулся ваш шлюп.

— Вы можете отдать ему шлюп, сударь, — сказал Хардинг, — он ваш, как и все, чем я владел.

— Да, но Рене — очень гордый юноша и не намерен принимать подарки ни от меня, ни от вас. Он хочет купить шлюп. Значит, вам стоит учесть то, что вы сейчас сами сказали, и назначить разумную цену человеку, который мог бы взять даром, но предпочитает заплатить.

— Сударь, — отвечал американский капитан, — вы можете повелевать мной: оцените шлюп, и я продам его за часть указанной суммы.

— Ваш шлюп стоит около тридцати тысяч франков. Рене даст вам пятнадцать тысяч, но вы в то же время отдадите ему бумаги, подтверждающие национальность вашего корабля и право плавать под американским флагом.

— Это легко устроить, но ведь будет заметно, что собственник — француз?

— И кто заметит? — спросил Рене, который переводил для Сюркуфа разговор.

— Да, заметить сложно, — согласился Хардинг. — Чистая английская речь, по которой не распознать француза, говорящего на иностранном. Я не знаю второго такого искусника, как господин Рене, кто мог бы еще это так проделать, — договорил он, глядя Рене в глаза.

— Замечательно. Так как корабль покупается действительно для меня, — нетерпеливо вмешался Рене, — вы видите, ничто не препятствует больше осуществлению моего желания. Приготовьте акт о продаже у вашего консула, перенесите на берег деньги, которые имеются на вашем борту, и все, что вам принадлежит. Вот чек на пятнадцать тысяч франков на предъявителя к Давиду и сыновьям, в новом городе. Дайте мне расписку о получении.

— Но, — возразил Хардинг, — вы ее получите по исполнении договора…

— Нет. Мы заверяем вас, что расписку оплатят по первому вашему требованию, а мы хотим, господин Сюркуф и я, отплыть этим вечером или чуть позже, завтрашним утром. У нас просто нет времени.

— На чье имя оформлять купчую?

— Пусть будет, — улыбнулся Рене, — Филдинг из Кентукки, если вы не против.

Хардинг поднялся и спросил, к которому часу Рене освободится.

— Скажите мне, когда вы хотите увидеть меня у консула, и я там буду.

Сюркуф, посоветовавшись, подумал, что не покинет порт раньше завтрашнего дня. Они назначили рандеву на четыре часа после полудня. В пять часов «Нью-Йоркский скороход» был продан Джону Филдингу из Кентукки. В шесть капитан Хардинг получил пятнадцать тысяч франков, затем, в семь, двести матросов и английских солдат, которые предпочли остаться в Рио-де-Жанейро, были переданы в руки британского консула, под обещание обменять их на равное число пленных французов. Наконец на следующий день, в полдень, все три судна отчалили, неся национальные флаги, и взяли курс на мыс Доброй Надежды.

Как и порешил Сюркуф, едва у сестер появился попечитель, они перешли с «Призрака» на «Штандарт». Обе согласились с удовольствием: оставленные без родительской опеки, они не представляли, каким образом попасть в Рангун, где на реке Пегу стояло их поместье. Ни одна из них не знала Индии. Элен, старшая, встретила в Лондоне английского офицера из индийской армии, расквартированной в Калькутте. Перед отплытием они обручились, свадьба Элен де Сент-Эрмин и сэра Джеймса Эспли должна была состояться в Индии. Жанна с отцом собирались жить в поместье до тех пор, пока младшая сестра не выйдет замуж. Тогда, если молодые семьи захотели бы жить вместе с отцом, он должен был выбрать: останется ли он в одной из них или будет попеременно жить по полгода то в одной, то в другой. Дом в Рангуне они сохранили бы или продали в зависимости от обстоятельств.

Семейный план рухнул со смертью виконта де Сент-Эрмина. Необходимо было составить новый, но, сокрушенные случившимся несчастьем, сестры не могли ни на что решиться. Большим счастьем и удачей было для них обрести в отчаянии, когда отец оставил их, молодого человека, который по-братски опекал их. Благодаря прекрасной погоде, которая стойко сопровождала переход маленького флота от Рио-де-Жанейро к мысу Доброй Надежды, пересечение океана и путешествие с одного края света на другой превратилось для сестер в легкую прогулку. Мало-помалу нежная близость воцарилась между тремя молодыми людьми, к большой радости Элен, которую Рене очаровал, и она надеялась, что если она сама воссоединится с мужем, то и ее младшенькая не долго останется одинокой.

Обе сестры играли на фортепиано, но со смерти отца ни одна не прикоснулась к клавишам. Частенько они слышали недурное пение матросов, и песни вольно уносились с корабля, который под крылом пассатов, казалось, в полном одиночестве бороздил океан.

Как-то раз, в прекрасную ночь, одну из тех, что Шатобриан[22]называл не тьмой, но лишь отсутствием дня, молодой и сильный голос донес с полуюта трогательную бретонскую песню. С первых нот Элен положила ладонь на руку Рене, призывая к тишине: то была история молодой девушки, спасшей во времена террора хозяина деревни. Провожая его на борт английского судна, она не ответила на оклик часового: «Кто идет!», была застрелена и умерла на руках возлюбленного. Когда грустная народная песня закончилась, девушки со слезами на глазах умоляли Рене найти певца и разузнать слова и мелодию. Но молодой человек сказал, что это лишнее, потому что он как будто знает слова, а что касается музыки, здесь, чтобы оживить память, нужны только фортепиано, чистый лист бумаги и перо. Они вернулись в комнату Элен. Рене задумался, опустил голову на руки, собираясь с мыслями, и принялся записывать мелодию, нота за нотой, заполняя страницу от края до края. Затем молодой человек поставил лист на пюпитр и начал голосом, более мягким и выразительным, чем у певца-матроса, печальный диалог, пленительно звучащий.

Повторяя последний куплет, Рене вложил столько чувства в слова «Я его люблю! Я его люблю! Я люблю вопреки всему!», что слушательницы уверились, что в словах бесхитростной песни выразилась его собственная история, и его меланхолия вызвана смертью возлюбленной или вечной разлукой с ней. Голос певца отзывался эхом в юных сердцах и затрагивал самые чувствительные струны их душ, заставляя сердца печально биться в унисон.

Склянки пробили два пополуночи, когда Рене вернулся к себе.

В тот же день, в пять утра, матрос с марса закричал: «Земля!» Они были в виду Столовой горы.