Пастух своих коров - Гарри Гордон

Что жил у осторожности в загоне,

Пренебрегая риском, как вином,

Что много лет провел над глубиной,

А глубины ни капельки не понял.

И вот сейчас, в оставшиеся дни.

В отчаянье стремительно раздеться,

Упасть в песок. И пятками, и сердцем

Постичь прибой и задержать отлив…

Над морем проплывали облака,

Уха варилась в доме рыбака,

Подняли чайки мелочный базар,

На лист полыни села стрекоза,

Шли сейнеры, неловкие от груза,

У рыбаков сверкали кремни скул,

И, солнцем ослепленные, медузы

Безвольно разливались по песку.

— Боже, как все намешано, — покачал головой Серафим Серафимович. — Хотя, знаете, я, кажется, начинаю вас понимать. По крайней мере, в морской теме. Кстати, если вы не знаете, там же у вас на юге зародилась целая школа. Ее придумал ученый грек. Как его… Костаниди…

— Костанди, Кирияк Константинович.

— А, знаете? Странно. Смешноватая школа. У них приоритет цвета над формой и состояния над жестом. Доморощенный импрессионизм. Получается, что прозрачные тени диктуют условия. И даже стрекоза, которой негде сесть, оказывается важным агентом. Особенно, если она все-таки садится, но на горькую полынь. Вы, Петр Борисович, умеете обращать свои недостатки в достоинства. Наивность ваша все-таки художественна, и небрежение профессионализмом происходит у вас не от любительства, а от влюбленности.

— У меня даже была строчка, — обрадовался Петр Борисович: — «не любитель, но влюбленный в зыбком ялике сидит».

— Сидит, и пусть сидит, — недовольный, что его перебили, сказал Серафим Серафимович. — Нельзя говорить «у осторожности в загоне». Что еще за загон такой! И эти ослепленные безвольные медузы… Гадость какая.

— Борисыч! — да погоди, Херсимыч, дай спросить, — сердился Савка, — а на что у вас в море ловят? На блесну? Я слышал, там судак.

— Судак, Савва, бывает, но на границе с пресной водой. В гирлах лиманов, например. Иногда, при лиманском течении, он ходит и по морю, но слепнет от соленой воды и не клюет. А в основном что: бычок, ставрида, камбала. Когда-то давно, во времена этих стихов водилась еще скумбрия, и пеламида, и луфарь. Но… Синица подожгла море, а Хаммер построил аммиачный завод, а танкеры с нефтью лопаются, как мидии, извините за метафору. Благородная рыба ушла, и теперь ее кушают болгары и турки. А ловят… Ставридку — на самодур — перышки такие вокруг крючка, камбалу и бычка — на креветку, или на фиринку — килька такая. Впрочем, в последние годы и креветки не стало…

— Везде нелегко, — вздохнул Савка.

На рассвете над Петром Борисовичем склонилось серое лицо.

— Я прошу прощения, вы так сладко спали, — нежно прошептал Серафим Серафимович, — но у меня от этой браги случилась диарея. И к сортиру мне не пробиться сквозь снега. Ваша усадьба рассчитана на здоровый крестьянский образ жизни. Так что, не будете ли вы так добры…

— Что ж вы молчите, — вскочил Петр Борисович, — валенок надели?

Далеко от крыльца уйти не удалось.

— Спокойно, — приговаривал Петр Борисович, — обнимите меня за талию. Снимаем штаны… Так, а теперь обнимите мою ногу. Крепче… Полный вперед.

— Ведь это не беда, — смущенно бормотал Серафим Серафимович, — паводок зажует, не правда ли?

«Какой здесь паводок», — подумал Петр Борисович и успокоил:

— Ничего, в крайнем случае здесь вырастут незабудки…

— А беда в том, — продолжал Серафим Серафимович, — что сидит напротив и смотрит.

— Кто?

— Кто, кто. Собака. Я вас очень прошу, прогоните собаку, это невозможно!

Петр Борисович оглянулся. Пегая собака сидела в десяти шагах и рассматривала их, склоняя голову то вправо, то влево.

— А, это Песик из Дома Рыбака, ничего, он свой.

— Прогоните, прошу вас, — стонал Серафим Серафимович.

— Как же я прогоню, — рассердился Петр Борисович, — когда вы держите меня за ногу.

Сырой ветер набегал короткими шквалами, вздымал поземку, латунная заря усиливала медный привкус во рту. Серафим Серафимович поднялся. По бледному лицу его катились крупные капли.

— Из царства льда, — продекламировал он, — из царства бурь и снега, как свеж и чист твой вылетает май! — слабо так написать, а, Петр Борисович?

— Я никогда не писал на случай.

— Афанасий Афанасиевич вам бы этого не простил, — надменно сказал Серафим Серафимович…

— Вы собираетесь на рыбалку? — спросил он, откинувшись на подушки.

— Какая рыбалка…

— То-то и оно. Похоже, я привязал вас к стулу. — Серафим Серафимович неожиданно хихикнул. — Ой, простите. А собаку, видимо, надо покормить. Кстати, что еще за Дом Рыбака? Нет ли там транспортных средств?

— А, — махнул рукой Петр Борисович, — там две старушки сидят в сугробе, сторожат.

— Савва, вероятно, еще спит?

— Если и спит, то уже. Он корову подоил два часа назад.

— Ах, да, — все время, знаете, как-то забываю, что в мире существуют нормальные люди.

Петр Борисович задумался и вышел. Вернулся он минут через пятнадцать, запыхавшийся, но довольный.

— Я тут порылся в сарае, — сообщил он. — Бардак, надо сказать, невероятный, — и откопал все-таки стул. Настоящий, венский. Без сидения. И поставил его на памятное вам место. Так что привязывайтесь по мере надобности. Я пошел к Савке.

— Зачем это?

— Как зачем? Опохмелиться. Болею я, — добавил он Савкиным голосом.

— Что ж, вольному воля, — недовольно буркнул Серафим Серафимович. — Только оставьте мне, пожалуйста, сигарет. У меня уже кончились. Надо же, семь пачек было.

— Не мудрено. Ехали ведь на три дня. — Петр Борисович достал пачку LM. — Пять… семь штук.

— Да… вот только теперь начинаются тяжелые времена.

Петр Борисович оглядел болезненное лицо, раненую ногу и подивился мужеству интеллигентного физика.

Савка не удивился приходу Петра Борисовича.

— Болеешь? Правильно. Я говна не делаю. — Он прошел в угол, приподнял какую-то тряпку и черпнул кружкой. — Вот. Попей.

— Ты-то сам ничего?

— А что мне сделается? Дрисня вот напала, что ж об этом говорить. Ты мне лучше покурить дай. Я вот самосада наскреб. Хороший самосад. Только он мне надоел.

— Придется, Савка, потерпеть еще, — сказал Петр Борисович, — протягивая сигарету. — Предпоследняя. Ты все равно фильтр откусываешь.

— Правильно. Ты эту жестянку возьми. Приду покурить. Сегодня что, среда? Ничего, Митяй послезавтра приедет.

— А может такое случиться, что не приедет?