Невыносимая любовь - Иэн Макьюэн

– Но в полиции...

– Ладно. Я могла бы их послушать. Это было бы доказательством для меня.

Она встает в ванне и тянется за большим полотенцем. От резкого движения у нее темнеет в глазах. Может, у нее какие-то нелады с сердцем.

Джо тоже встает.

– Я так и знал, чем все закончится. Ты мне не веришь.

– Не знаю, что и думать. – Она вытирается непривычно резко. – Я знаю только, что, вернувшись после своего трудного дня, я попала прямиком в твой.

– Трудный день. Ты думаешь, это нечто вроде «трудного дня»?

Они снова в спальне. Она уже переживает, что зашла слишком далеко. Но так уж получилось, она вышла из ванной раньше времени, и теперь достает свежее белье, хотя боль в спине так и не прошла. Кларисса и Джо ссорятся редко. Она плохо подбирает аргументы. Она никогда не принимала условностей обряда помолвки, позволяющего и даже требующего говорить не то, что думаешь, а также не совсем правду или заведомую неправду. Она не может отделаться от ощущения, что каждое ее колючее высказывание отдаляет ее не только от любви Джо, но и от всей любви, которая есть в ее жизни, и что тщательно скрываемая прежде стервозность – это ее подлинная сущность.

У Джо проблема в другом. Он не сразу выходит из себя, но, даже когда злится, особый склад ума мешает ему запоминать расклад и вести счет взаимным обидам. Кроме того, он не в силах изменить привычке отвечать на каждое обвинение развернуто и логично – вместо того чтобы выдвинуть встречное обвинение. Его легко сбить с толку неуместным замечанием. Раздражение не дает ему понять самого себя, и только позже, успокоившись, он может мысленно сформулировать речь в свою защиту. К тому же с Клариссой очень трудно быть жестким, ее слишком легко ранить. Злые слова как удары отпечатываются на ее лице.

Но сейчас они словно персонажи спектакля, остановить который им не под силу, и в воздухе – пугающая свобода.

– Этот парень ведет себя возмутительно! – продолжает Джо. – Он свихнулся из-за меня. – Кларисса пытается что-то сказать, но он отмахивается. – Я не могу донести до тебя серьезность ситуации. Тебя волнует лишь то, что я сейчас не массирую тебе ноги после трудного дня.

Такая ссылка на нежность получасовой давности шокирует самого Джо не меньше, чем Клариссу. Тогда он не возражал, ему даже нравилось.

Она отворачивается, но все-таки не отступает и говорит то, что собиралась:

– С тех пор как вы встретились, ты только о нем и думаешь. Похоже, ты просто выдумал его.

– Точно. Так и было. Я сам выдумал его себе на голову. Я сам решил свою судьбу. Такая у меня карма. Я думал, даже ты выше этой новомодной чуши.

«Даже» выскакивает из ниоткуда, вливаясь в ритм, маленьким опрометчивым усилителем. Кларисса в жизни не проявляла даже отдаленного интереса к новомодным веяниям. Она глядит на него в изумлении. Оскорбление освобождает и ее.

– Еще вопрос, кто из-за кого свихнулся.

Предположение, что он сходит с ума по Перри, кажется Джо столь чудовищным, что он не находит ответа и лишь восклицает:

– О господи!

Бессмысленная энергия бросает его через комнату к окну. Под окном никого. Количество разлитой в воздухе злости внушает полуодетой Клариссе чувство уязвимости, и, воспользовавшись заминкой после своей реплики, она сдергивает юбку с вешалки. Еще две вешалки падают на пол, но она не поднимает их, как сделала бы раньше.

Джо набирает полную грудь воздуха и на выдохе отворачивается от окна. Он демонстративно пытается успокоиться, будто собирается возобновить разговор в разумном ключе, будто он разумный мужчина, который не прибегает к крайностям. Он говорит тихо, с придыханием, подчеркнуто медленно. Где мы набираемся таких штучек? Неужели они также заложены в нас вместе с остальным набором эмоций? Или мы заимствуем их у киногероев? Он говорит:

– Послушай, там возникла проблема, – он показывает на окно, – только я хотел твоей помощи и поддержки.

Но Кларисса не чувствует никакой разумности. В низком голосе и прошедшем времени глагола «хотеть» она угадывает самолюбование и обвинения в свой адрес. Ей не хочется упоминать, что он всегда получал ее помощь и поддержку. Вместо этого она избирает другую тактику, единым усилием придумывая и вспоминая обиду:

– Помнишь, он позвонил в первый раз и сказал, что любит тебя? Ты признался, что тогда солгал мне.

Джо так ошеломлен, что может лишь смотреть на нее, и, пока его губы пытаются вымолвить хоть слово, Кларисса, не закаленная в подобных битвах, испытывает восторг триумфа, который так легко перепутать с мстительностью. В тот момент она искренне полагает, что ее предали, и поэтому считает своим долгом добавить:

– Так что я должна думать? Скажи мне. Тогда и посмотрим, какая помощь и поддержка тебе нужна. – Она сует ноги в домашние туфли.

К Джо возвращается дар речи. В его голову одновременно пришло столько возражений, что он запутался.

– Подожди минуту. Ты правда считаешь...

Кларисса, чувствуя, что ее ремарки не выдержат обсуждения, выходит из игры лидером и покидает комнату в момент, когда еще так приятно представляться обманутой.

– Ну и пошла ты! – кричит Джо ее удаляющейся спине. Он чувствует, что был бы не прочь схватить табуретку и швырнуть ее в окно. Это он должен был уйти. После недолгих колебаний он выскакивает из комнаты, обгоняет в коридоре Клариссу, срывает с крючка пальто и выбегает, громко хлопнув дверью, очень довольный, что ей пришлось услышать этот грохот.

Выйдя из дома, он удивляется, насколько уже стемнело. К тому же идет дождь. Он плотнее запахивает пальто, завязывает пояс и, увидев поджидающего Перри на тротуаре, даже не замедляет шаг.

Казалось, стоило мне выйти на улицу, как дождь усилился, но возвращаться за шляпой или зонтом я не собирался. Игнорируя Перри, я с такой яростью устремился вперед, что когда на углу обернулся, нас уже разделяло метров пятьдесят. Волосы у меня промокли, а в правый ботинок сквозь треснувшую подошву, которую я уже давно старался не замечать, просочилась вода. Мой гнев превратился в ледяной свет, ни на кого не направленный, словно у ребенка.

Конечно, во всем был виноват Перри, вставший между мной и Клариссой, но я злился на них обоих – он был бедствием, от которого она не желала меня защитить, – и на весь свет, особенно на этот мерзкий дождь и на то, что я понятия не имел, куда иду.

Но было и еще что-то, словно кожица, мягкая оболочка вокруг сердцевины моего гнева, ограждающая ее и придающая ей театральность. Был какой-то обрывок воспоминаний, мелочь, слабый отблеск забытых книг, не связанный с моими нынешними интересами, но обитающий во мне возвращающийся эпизод детского сна. А теперь я подумал, что тут есть некая связь и она может мне помочь. Ключевым было слово «занавеска», я представил, как оно выглядит, написанное моим почерком, а капли дождя у меня на ресницах дробили и преломляли свет уличных фонарей, и от этого слово будто разваливалось на части, пробивалось ассоциациями сквозь экран, скрывающий воспоминания. Я увидел огромный дом, вдалеке, на размытой черно-белой фотографии в старой газете, и высокую изгородь, и, возможно, кого-то в военной форме, охранника или патрульного. Но даже если та самая занавеска висела именно в этом доме, мне это все равно ничего не давало.