Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь - Варлен Стронгин

– Извините, господа, идет война, выбора нет. Будете работать в Сычевском уезде, в селе Никольском. Там отнюдь не самая худшая больница в наших краях. Желаю успехов.

Управляющий не отходил от них ни на шаг, подобрал для поездки пару лошадей и рессорную пролетку, чтобы не слишком трясло в пути.

– Должны добраться, – поразмыслив, заключил он.

Был конец сентября, шли дожди, бурые листья покрыли булыжные мостовые, и красивая даже осенью среднерусская природа не радовала глаз. Михаил с жалостью смотрел на Тасю, когда она, скользя по сырой земле, пыталась взобраться в пролетку. Он помог ей подняться на сиденье, устроился рядом, обнял за плечи. Пролетка тронулась с места. Ехали по еле различимой дороге, едва не увязая в грязи. Унылая картина тяготила душу. Сорок верст одолели лишь к концу дня. В Никольское приехали поздно. Никто их не встретил.

Далее я цитирую воспоминания Татьяны Николаевны: «Там был двухэтажный дом врачей. Фельдшер пришел, принес ключи. Наверху была спальня, кабинет, внизу – столовая и кухня. Мы заняли две комнаты, стали устраиваться. И в первые же дни привезли роженицу. Я пошла в больницу вместе с Михаилом. Роженица была в операционной, конечно, страшные боли; ребенок шел неправильно. И я искала в учебнике медицинском нужные слова, а Михаил отходил от нее, смотрел, говорил мне, что искать».

В рассказе Михаила Булгакова «Крещение поворотом» участие Таси в операции не упоминается, возможно, по причинам литературного свойства, возможно, и по другим. Но ее участие легко угадать. И мы представили себе, что в ее руках книга Додерляйна «Оперативное акушерство».

«…Поворот всегда представляет опасную для матери операцию», – читает Тася.

Холодок пополз у нее по спине вдоль позвоночника.

– «…Главная опасность заключается в возможности самопроизвольного разрыва матки». Булгаков повторяет вслед за Тасей:

– Само-про-из-воль-но-го…

– «Если акушер при введении руки в матку вследствие недостатка простора или под влиянием сокращения стенок матки встречает затруднения к тому, чтобы проникнуть к ножке, то он должен отказаться от дальнейших попыток к выполнению поворота…» – четко, но быстро читает Тася, чувствуя волнение Михаила, у которого на счету каждая минута.

– Дальше, дальше, – торопит он.

– «…Совершенно воспрещается пытаться проникнуть к ножкам вдоль спинки плода…» – продолжает Тася.

– Примем к сведению, – бормочет Михаил.

– «Захватывание верхней ножки следует считать ошибкой, которая… может дать повод… к самым печальным последствиям», – взволнованно произносит Тася.

– Немного неопределенные, но какие внушительные слова.

И в виде заключительного аккорда Тася громко читает:

– «…С каждым часом промедления возрастает опасность…»

– С каждым часом промедления, – повторяет Михаил.

Часы составляются из минут, а минуты в таких случаях летят бешено.

Даже фрагменты этого рассказа показывают, насколько трудно приходилось неискушенному в работе врачу и его жене в первое время пребывания в Никольской больнице. Более понятными становятся последующие воспоминания Татьяны Николаевны, хотя с описываемой поры минуло шесть десятков лет. «Потом, в следующие дни, – четко, не сомневаясь в своих словах, произносит она, – стали приезжать больные, сначала немного, потом до ста человек в день… Кстати, муж роженицы увидел Булгакова и говорит: «Смотри, если ты ее убьешь, я тебя зарежу». Вот, думаю, здорово. Первое приветствие. Принимал он очень много. Знаете, как пойдет утром… не помню, с какого часа, не помню даже, чай ли пили, ели ли чего… И, значит, идет принимать. Потом я что-то готовила, какой-то обед, он приходил, наскоро обедал и до самого вечера принимал, покамест не примет всех. Вызовов тоже было много. Если от больного приезжали, Михаил с ними уезжает, а потом его привозят. А если ему нужно было куда-то ехать, лошадей ему приводили, бричка или там сани подъезжали к дому, он садился и ехал. Диагнозы он замечательно ставил. Прекрасно ориентировался… В Вязьме, куда мы потом попали, я хотела помогать ему в больнице, но персонал был против. Мне было тяжело, одиноко, часто плакала…»

Можно понять настроение молодой женщины, попавшей после Саратова и Киева в глухомань, где не то что сходить в театр – поговорить с образованным городским человеком – проблема. Муж, мечтавший о славе и деньгах, с утра до ночи занят адовой работой. Но это не должно было сломить дух Таси, женщины отважной и целеустремленной, а главное – преданной мужу, любимому мужу, с которым она начала жить еще задолго до свадьбы, от которого ждала ребенка, но сделала аборт, чтобы не усугублять и без того неважные отношения с его матерью. Гинеколог предупреждал ее, что первый аборт в молодом возрасте опасен для здоровья, что потом она может не иметь детей, но даже такая опасность ее тогда не остановила. Она готова помогать мужу в работе, но ее лишают даже этого – не желает младший персонал! Тася понимает, что одно слово Михаила, одно твердое его приказание заставило бы замолчать медсестер и акушерок, но он почему-то не стал с ними даже спорить, согласился молча, не обсудив с нею ничего, даже не посоветовавшись. Поставил перед фактом, и точка. Тоска и крах прежних нежных и уважительных отношений с мужем мучают ее. Она пишет в Москву Наде небольшое письмецо, в котором скрыт крик ее больной, измученной души:

«Милая Надюша, напиши, пожалуйста, немедленно, что делается в Москве. Мы живем в полной неизвестности, вот уже четыре дня ниоткуда не получаем никаких известий. Очень беспокоимся, и состояние ужасное. Как ты и дядя Коля себя чувствуете? Жду от тебя известий. Привет дяде Коле. Целуем тебя крепко.

Твоя Тася».

«Твоя Тася», а подписи Михаила нет. Возможно, он не знал даже об этом письме, хотя написано оно вроде бы от обоих. Примерно в это же время Наде пишет Михаил: «Я в отчаянии, что из Киева нет известий. А еще в большем отчаянии я оттого, что никак не могу получить своих денег из Вяземского банка и послать маме. У меня начинает являться сильное подозрение, что 2000 р. ухнут в море русской революции. Ах, как бы мне пригодились эти две тысячи!

В начале декабря я ездил в Москву по своим делам, с чем приехал, с тем и уехал (пытался демобилизоваться по диагнозу «истощение нервной системы», но безуспешно. – B. C. ). И вновь тяну лямку в Вязьме, вновь работаю в ненавистной мне атмосфере среди ненавистных людей. Мое окружение настолько мне противно, что я живу в полном одиночестве…» А где же Тася? Любимая жена? О ней в письме ни слова. На первый взгляд, очень странным выглядит его чересчур резкое охлаждение к ней, к своему единственному и верному другу, делающему все возможное в этой глуши для того, чтобы он не чувствовал себя одиноким. Она готова терпеть любые трудности, делает все, чтобы Михаил не замечал их: «Баня была в стороне от дома, ее по-черному топили. Там такая жара была и… дым. Я потом долго кашляла… Но старалась, чтобы Миша не видел этого». Он что-то пишет. Тася просит дать ей прочитать, заранее зная, что в любом случае – понравится ей его труд или нет – она похвалит его, поддержит мужа, замученного тяжелой работой, о которой он позже написал в рассказе «Вьюга». «Ко мне на прием по накатанному санному пути стали ездить сто человек крестьян в день. Я перестал обедать. Арифметика – жестокая наука. Предположим, что на каждого из ста моих пациентов я тратил только по пять минут… пять! Пятьсот минут – восемь часов двадцать минут. Подряд, заметьте. И кроме того, у меня стационарное отделение на 30 человек. И кроме того, я делал операции».