Карта Талсы - Бенджамин Литал

Я уехал от родителей как раз тем утром. А теперь папа косил газон перед домом. «Это мой папа», – объявил я. На нем были соломенная шляпа и джинсовые шорты. Когда мы подъехали, отец не остановился – может, не услышал, – так что пришлось ждать, когда он дойдет до противоположного края и развернется. Только тогда он нас увидел и выключил газонокосилку. Папа помахал рукой, его повеселило, что мы застали его врасплох. Он остановился, не дойдя три метра, и принялся вытирать руки о шорты. Кажется, борода у него была уже совсем седая. Помню, что я ужасно им в тот момент гордился.

С Эдриен он был очень мил.

Я раньше не видел, чтобы папа общался с молоденькими незнакомками. У нас такая смешная семья. В детстве мне казалось, что все наши знакомые – старые. Время шло, а я никого нового не приводил.

Разумеется, поскольку папа работал учителем, он постоянно знакомился с молодежью. Но в этот раз все было иначе. Он пожал Эдриен руку, едва заметно кивнул; он уже смеялся. Она сказала, что мы похожи – отцу пришлось делать вид, что он никогда этого не замечал и теперь очень удивлен. Я уже и забыл, что он умеет так шутить. Эдриен улыбнулась и сказала, что действительно так считает. Она нарочно встала на уже скошенный участок газона, как бы демонстрируя уважение к его труду. Эдриен хорошо ладила со взрослыми.

Папа сообщил ей, что стричь газон вообще-то моя обязанность, но я теперь из этого «уже вырос».

Мы пошли за дом, чтобы убрать косилку; на террасу вышла мама. Я подумал, что хорошо бы Эдриен была более сногсшибательной красавицей. Но мама, естественно, тоже встретила нас очень радушно и усадила в патио. Я сам напрягался и предоставил вести беседу женщинам. Мама вела себя, как в те моменты, когда мы случайно натыкались на ее учеников – в продуктовом магазине, например, или однажды, когда мне было нежных двенадцать лет, на ярмарочной площади мы встретили целую толпу. С подростками мама была просто неподражаема, она умела подбодрить их без тени снисхождения. Она поинтересовалась предстоящей выставкой Эдриен.

– Выставка всего лишь групповая, – сказала она, – но для меня это все равно честь.

– Наверное, ты очень рада.

– Ты знала, что прадед Эдриен был знаменитым бурильщиком? – я подумал, что маму это может заинтересовать, ведь она время от времени преподавала и историю Оклахомы. – Еще в те времена, когда нас только признали штатом… – добавил я.

– Расскажи что-нибудь, – попросила она Эдриен.

– Ну, я мало знаю… – У нее был виноватый вид.

Мама как-то приоделась, прежде чем выйти к нам. И как ей показалась Эдриен из окна? У нее так порозовела кожа – и горло, и подбородок – как у высокого русского чайника для заварки. Сидела она строго прямо. Я откинулся на спинку посмотреть, сняла ли Эдриен бирку с платья. Да, сняла. Я тогда был еще молод и не понимал, насколько мало мои родители разбираются в жизни. Но, думаю, Эдриен уже разглядела, какие они в глубине души хорошие.

Речь зашла о Галвестоне. Эдриен рассказала, что бывала там в детстве. Компанию «Букер петролеум» это местечко очень интересовало. Они попытались обсудить тамошние рестораны, но выяснилось, что мы ходили в совершенно разные места. Вообще, мне показалось, что мама вела себя довольно демонстративно, прикрывая глаза от солнца: она начала пространно рассказывать Эдриен о домах своих братьев и сестер, о том, в каких школах учились мои кузены.

Я сказал, что нам пора возвращаться, но мама спросила, не хочу ли я показать Эдриен дом. Хотя призналась, что там бардак. Я провел Эдриен через заднюю дверь в комнатушку с телевизором, через тонкую стену было слышно, как мама с папой обсуждают, что еще надо сделать в саду. Мама собиралась тушить на ужин мясо. Эдриен тем временем уже вошла в столовую, там на бюро стояли семейные фотографии. Когда она остановилась перед ними, нежелание, чтобы она лезла в мою жизнь, резануло меня, как зазубренным ножом.

– Пойдем, – сказал я.

– О боже мой, – заворковала она.

– Не надо.

Эдриен распрямилась, уязвленная. Она ждала, что я поведу ее по дому.

Он был небольшим, так что вскоре осталась только моя комната, показать Эдриен свою мальчишескую кровать – ведь в этом было все дело, да? Но она сразу же заинтересовалась моим зеленым блокнотом, который никогда не покидал пределы этой комнаты.

– Что это?

– Мой дневник.

Она смолкла. Искренняя пауза, я думаю. Потом Эдриен повернулась и несколько секунд восхищалась книжным шкафом.

– Я хочу посмотреть все твои книги, – заявила она.

На первом же перекрестке, когда из кондиционера еще шел горячий воздух, я повернулся к Эдриен. Уже можно было расслабиться – она ведь идеально себя показала перед моей матерью – а теперь, когда мы уехали, ей, конечно же, есть что сказать – но тем не менее ее учтивость не была наигранной. Эдриен отозвалась о моих родителях исключительно хорошо. Они ей действительно понравились. Особенно папа. Наехала она на меня.

– Ты так странно себя вел.

– В смысле?

– Как будто не хотел, чтобы мы туда ехали. Я-то думала, ты обрадуешься.

Видно было, что она расстроилась.

– А ты как будто меня стыдился.

Эдриен считала, что я бываю крайне труслив. В этом заключалось ключевое различие между нами. Остальное просто вытекало из него.

Было время, когда она будила меня среди ночи и заставляла выходить с ней на террасу небоскреба. Двадцатый этаж, терраса едва прикрыта от закручивающегося воронкой ветра. В водосточном желобе над головой била крыльями летучая мышь – с наступлением темноты это случалось часто.

– Смотри, – Эдриен вытянула вперед руку, зажав в ней карандаш. Желтый, длинный, поразительно остро отточенный: она держала его кончиком вниз, занеся руку над перилами. Ветер уже пытался его вырвать – она держала карандаш между большим и указательным пальцами, изящно отведя мизинец – а потом выпустила. – Э…

Стремление свеситься через перила и посмотреть с такой мощью столкнулось с ужасом перед возможностью рухнуть с небоскреба, что я утратил равновесие, и мне показалось, что я уже лечу вслед за этим карандашом. Я редко когда так резко выходил из себя. А Эдриен все показывала вниз, ее указательный палец теперь занял место карандаша.

– Это будет новый рисунок, – объявила она.

Это было просто концептуальное положение…

Но я помню, что испытал, положив пальцы на перила и слегка подавшись вперед. На уроках физики нам рассказывали, что, если бросить с большой высоты монетку в один цент, можно убить человека. Внизу, разумеется, никого не оказалось. В центре Талсы-то. На освещенной улице у нас под ногами не было ни души.

В августе я получил письмо, которое пролежало в столе два дня нераспечатанным. Ночью третьего дня я дождался, когда родители лягут спать, потом запер дверь своей комнаты и тихонько вскрыл конверт. В нем лежал красивый листок с печатью колледжа: «Заявление на получение академического отпуска».