Слава, любовь и скандалы - Джудит Крэнц

— Что за глупости, Маги? Здесь все посходили с ума, неужели и ты не устояла?

— Жюльен, послушай меня. Речь идет о моей картине, самой первой. Авигдор сказал этому господину, что картина принадлежит мадемуазель Браунинг.

— И это правда, — раздался спокойный голос Кейт. Она появилась рядом с Мистралем в ту же секунду, когда к нему подошла Маги.

Тот сердито потряс головой.

— Я не понимаю, что за чертовщина тут творится!

— Ничего особенного, Жюльен, — Кейт была совершенно спокойна. — Перед открытием выставки я оставила все ню себе. Они ценны именно в серии, и это была единственная возможность. Иначе эти картины сейчас принадлежали бы семи разным владельцам.

Маги отпустила рукав Мистраля.

— Вы не могли купить эту картину, мадемуазель Браунинг. Она моя. Спросите Жюльена. Жюльен, да скажи ей, наконец! Ты же помнишь, ты не мог забыть…

Мистраль закрыл глаза, и Маги мгновенно вспомнила его в тот день — всклокоченного, уставшего, потного, бросившегося на нее, вытиравшего об нее руки, испачканные краской, уверенного в том, что она принадлежит только ему.

— Жюльен нарисует для вас еще что-нибудь, — Кейт даже не повысила голоса. — Верно, Жюльен? Будьте благоразумны, мадемуазель, успокойтесь. Вы просто не можете ожидать от художника, чтобы он выполнял все опрометчиво данные обещания. Ведь это первая работа целого цикла, она очень важна для понимания всего его творчества. Я полагаю, это совершенно ясно.

— Жюльен, почему ты молчишь? Ты же отлично знаешь, что подарил мне эту картину, — Маги почти кричала, совершенно потеряв над собой контроль.

А художник переводил взгляд с одной женщины на другую. Щеки Маги пылали, на лице застыло выражение тревоги, ее пухлые губы выдались вперед в гримасе ожидания. А Кейт стояла спокойная, изящная, грациозная, очаровательной формы голова покоилась на красивой шее. И ее поза красноречивее любых слов убеждала в ее правоте.

— Перестань вести себя как ребенок, Маги! — сурово приказал Мистраль. — Кейт абсолютно права. Эти семь картин составляют единое целое. Я тебе возмещу это полотно, черт побери! С тебя не убудет, если ты уступишь эту картину!

Маги не сводила глаз с его лица. Она будто надела маску, скрывавшую ее страдания, слушая его слова. Голоса людей стали глуше, она видела только Кейт и Жюльена. В эту секунду Маги узнала о них обоих больше, чем они знали о себе сами.

Она сразу поняла, что Кейт — ее полная противоположность, но только теперь увидела ее глаза — глаза росомахи. Эта женщина купила картины не потому, что они ей понравились, а потому что она ненавидела их, хотела, чтобы они исчезли. А Мистраль, которому Маги так доверяла, просто выплеснул на нее свое раздражение, не гнушаясь откровенной ложью.

И в этот день триумфа Мистраль вдруг показался Маги чужим и неинтересным, он как будто даже стал меньше ростом. Почему-то ей пришло на ум сравнение с попавшим в ловушку, укрощенным и посаженным в клетку диким зверем. В Кейт чувствовалась безжалостность, истинные размеры которой Маги только начала понимать. У нее не было сил, не было друзей, ей не удалось бы одержать победу на этой арене. Оставалось только уйти с достоинством. Маги будто обмякла, потеряв стержень. Если она постоит перед ними еще немного, то завоет от обиды, от боли… Но и это ей не поможет.

Очень медленно произнося слова, Маги спокойно обратилась к Кейт.

— Если вам так отчаянно хочется иметь мой портрет, мадемуазель, что вы готовы даже украсть его, то я вам его дарю. Цены он не имеет. Храните его там, где вы все время будете видеть его, но помните, он никогда не будет принадлежать вам. — Маги повернулась к Мистралю: — Ты ничего не сможешь мне «возместить», Жюльен. Ты сделал мне подарок, а потом передумал и отобрал его… Все так просто, что даже я, ребенок, это поняла.

— Проклятье! Маги, перестань преувеличивать…

— Прощай, Жюльен. — Она холодно кивнула Авигдору и Кейт, развернулась и направилась к выходу из галереи. Ей казалось, что ее ноги еле двигаются, но она гордо вскинула голову. Маги шла в доспехах холодного достоинства, и люди расступались перед ней и смотрели вслед. Удивляясь, сколь не похожа девушка на свое изображение. Та натурщица, что позировала Мистралю, была эротичным, смеющимся созданием, такой молодой, такой спелой. А мимо них шла женщина, красивая холодной, враждебной красотой, недоступная, царственная и очень печальная.

Когда Перри Маккей Килкаллен наконец вырвался с вернисажа, он твердо знал, что ему следовало бы поймать такси, так как он уже опаздывал. От галереи Авигдора было одинаково недалеко и до отеля «Ритц», где Килкаллен жил, и до перекрестка Вавен. На такси дорога была бы короче, но не хотелось сидеть в душном и темном красном «Рено». В ранних октябрьских сумерках таилась особая прелесть, в теплом воздухе задержались ароматы лета, так откровенно что-то обещавшие, что было бы грешно их пропустить.

Перри шел к «Ритцу», надо было переодеться для делового ужина. Он остановился на мосту «Карусель», оглянулся на остров Ситэ, похожий на плывущий корабль, где высился фасад собора Парижской Богоматери, посмотрел на запад, там вдоль реки на фоне лимонного неба на левом берегу стояли высокие серые дома, а на правом синели деревья сада Тюильри. Перри замер, впитывая в себя увиденное. Этот вид всегда казался ему высшим достижением цивилизации.

Но сегодня перед его глазами стояла высокая рыжеволосая девушка с созданными для его поцелуев губами и телом, к которому он жаждал прикоснуться. Его переполняли желание и нетерпение. Нахлынувшие чувства не помешали ему вспомнить фразу Шелли о «мошке, устремившейся к звезде», и он рассмеялся от счастья. Никогда раньше ему не приходилось испытывать столь сильных эмоций, ему всегда казалось, что поэты намеренно выдумывали их, чтобы заставить завидовать тех, кто не наделен поэтическим даром.

Перри Килкаллен в свои сорок два года мог считаться представителем элиты американской ирландской католической аристократии. Родственник богатых Маккеев, он рано женился на представительнице большого и утонченного клана Макдоннеллов, очаровательной и очень набожной девушке. Она легко могла доказать, что ее большая семья восходила корнями к королевскому ирландскому роду и говорила о Макдоннеллах тринадцатого столетия как о ближайшей родне.

Шли годы, и Мэри Джейн Килкаллен, так любившей генеалогию, пришлось задуматься о продолжении рода, потому что они с Перри оказались практически единственной среди своих ровесников парой, не имеющей детей.

Сначала бездетность вызывала чувство досады, затем им пришлось с этим смириться. Они забыли о личных отношениях, основанных на легкой юношеской влюбленности, и каждый из супругов занялся своими делами.

Мэри Джейн заседала в комитетах многих католических общественных организаций, а Перри посвятил все свое время международным финансам. К 1926 году он проводил в Париже большую часть года и редко появлялся в их квартире на Парк-авеню.