Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Я, пожалуй, мог бы написать целую книгу об этих звуках: о свистках паромов; об отбойных молотках; об автобусных двигателях и пневматических автобусных дверях, которые на протяжении многих лет сделались такими же сложносочиненными, как пьесы Дебюсси; об эволюции завываний ветра, происходившей по мере того, как исчезала заглушающая паутина пожарных лестниц и высотные здания, обдуваемые зимним шквалом, превращались в гигантские свистки; о появлении и исчезновении шарманок, о деревьях – ибо когда-то шум деревьев можно было слышать даже на Манхэттене. Зимой они пощелкивали по окнам своими голыми ветками. Весной мягкие свежие листочки смягчали все остальные городские звуки до адажио. Летом на них обрушивались неожиданные ливни, как бы пародирующие сильный прибой или водопад. Осенью они нестройно гремели, словно призывая готовиться к Рождеству. И на протяжении трех времен года они были обиталищем птиц. Даже если и увидишь теперь на Манхэттене птицу, то, как мне рассказывали, навряд ли можно услышать. Останется только гадать, не случилось ли чего с твоим слухом, не оказался ли ты в немом кино – или не повстречалась ли тебе птица, немая от рождения.

Хотя миллионы звуков, производимых городом, и меняются на протяжении лет, происходит это так медленно, что единственным способом их слышать является обращение к памяти. В 1918 году, когда мне было четырнадцать, музыка города исполнялась лошадиными копытами, свистками паромов, гудками поездов, дребезжанием окон, ветром, дувшим сквозь решетки и лестницы, шагами по мостовой, криками старьевщиков и разносчиков еды, тарахтением редких моторов и шумом сотен тысяч деревьев, которые вплетали тень парков в ткань загородных лесов.

Я жил со своими дядей и тетей, в тридцати трех милях к северу от Центрального вокзала, в городке под названием Оссининг. Разместился я там в вагончике, чтобы укрыться от дважды в день разливавшейся кофейной вони. И дядя мой, и тетя его употребляли, причем долгие годы, временами даже пытаясь готовить и пить кофе в моем непосредственном присутствии.

Хоть я и жил в отдалении, гарантировавшем сохранение здоровья, ветер иной раз дул крайне необдуманно, и все заканчивалось тем, что я корчился на полу в судорогах и диких позывах на рвоту, тщетно пытаясь перевести дыхание. Иногда мне случалось проходить мимо мусорных баков и улавливать там запах кофейной гущи, что привело к первому моему знакомству с каретами «скорой помощи», которые тогда ездили на лошадиной тяге. Теперь я обхожу мусорные баки чуть ли не за милю.

Лето 1918 года было летом Шато-Тьерри, Белло-Вуда, Шантиньи и Второй битвы на Марне. Хотя американские победы, ознаменовавшие собой поворотную точку в войне, приписывались главнокомандующему, которого мы называли Кисломордым, все знали, что на самом деле они были отдаленным громом после молний Теодора Рузвельта, чье президентство и чей характер навсегда определили облик американского солдата. На протяжении четырех лет европейцы занимались кровавыми изометрическими упражнениями, а потом явились мы, и стоило нам только приняться за дело, как все пришло в движение.

Некоторые из знакомых мне парней постарше уже завербовались на военную службу, а кое-кто и по-настоящему служил. Я дожидался своей очереди, надеясь, что Америка доберется до Берлина к осени и что война продолжится еще три года, так что и я смогу внести в нее свою лепту.

Как только выпадала возможность, я рыскал по окрестным полям и лесам, прихватив с собой свою винтовку «Спрингфилд». Поскольку я занимался этим с шести лет, я был метким стрелком и мог передвигаться бесшумно, всегда все вокруг замечая. Мои приготовления к войне не были всего лишь детскими фантазиями. У меня, по крайней мере, было некоторое представление о реальности. По причинам, в которых мне самому нелегко разобраться, я понимал, что это не игра. С другой стороны, был я тогда всего лишь четырнадцатилетним парнем.

Когда в том году закончились занятия в школе – 12 июня, как это бывало почти всегда, – я приступил, как делал это с очень раннего возраста, к работе. Только на этот раз, как и приличествовало вести себя подростку в мире, измененном войной, я не доил коров, не собирал бобы, не разбрасывал навоз и не потрошил рыбу. Благодаря хорошим связям дяди я получил должность посыльного у Стиллмана и Чейза, в самом преуспевающем финансовом учреждении города.

То была кошмарная работенка, и я бы преуспел куда лучше, работай я в полях. Поскольку полагалось, чтобы я прибывал в офисы на Бродвее и 100-й улице к восьми утра, вставать мне приходилось в пять. Потом это на всю жизнь вошло в привычку, но я никогда прежде не поднимался так рано, даже когда работал на ферме, и поначалу это было довольно трудно. К тому времени как я успевал одеться, позавтракать и выйти на станцию, было уже шесть. Я садился на поезд, отправлявшийся в 6.40, читал о новостях с фронтов, пока не прибывал в Марбл-Хилл, где пересаживался на бродвейский пригородный, на котором и завершал остаток пути.

Если поезд опаздывал, то опаздывал и я, а у Стиллмана и Чейза было так заведено, что если ты не отмечался до восьми, то с тебя удерживали дневной заработок. Предполагалось, что я буду подавать кофе счетоводам и маклерам, но это, разумеется, было невозможно. Я договорился с одним парнишкой-негром, и кофе сервировал он, в то время как я в течение часа наводил блеск на ботинки. С девяти до десяти мы с ним драили медь, дерево и мрамор, а потом, когда звонок возвещал открытие торгов, он продолжал все вокруг вылизывать, а я начинал беготню.

Каждый день я четырежды курсировал между 100-й улицей и Уолл-стрит, хотя при последнем возвращении оставался на Центральном вокзале, где садился на поезд и ехал домой. С собой я носил большую холщовую сумку, запертую на двухфунтовый висячий замок и помеченную нашивкой из зеленой кожи, на которой имелась надпись: «С/Ч-1409». В сумке этой были ордера, подтверждения, биржевые сертификаты и деньги.

Мы никогда не носили сумм, превышающих тысячу долларов, но тысячи долларов по тем временам хватало на покупку двух автомобилей, и посыльных всегда норовили ограбить.

Некоторые исчезали – возможно, чтобы начать новую и более богатую жизнь в каком-нибудь городке типа Лос-Анджелеса, а возможно, чтобы поплыть лицом вниз по проливу Истривер. Работа эта была опасной: даже в подземке нельзя было читать, потому что требовалось не отвлекаться и держать ушки на макушке.

Тем летом меня пытались ограбить с дюжину раз – взрослые, часто группами. Поскольку сумка была замкнута на цепь, опоясывающую мою талию, им требовалось либо меня похитить, либо разрезать сумку, либо перекусить цепь.

Когда они пытались перекусить цепь, то делали это с помощью огромных кусачек, и при борьбе они никогда не отличались аккуратностью. Шрамы от тех кусачек до сих пор остаются у меня на талии, хотя с годами поблекли. На протяжении многих лет те женщины, с которыми я был близок, всегда проявляли огромное любопытство в отношении этих отметин. Увидев их впервые, Марлиз сказала: «Ну и ну, так ты, оказывается, настолько стар, что тебя даже успел покусать динозавр!»

Когда сумку пытались взрезать, это тоже было не сахар. С моей невыгодной точки зрения ножи представлялись крыльями ветряной мельницы на пятицентовой монете. От них у меня тоже остались шрамы.