Неон, она и не он - Александр Солин

Между тем он не жалел на нее денег и доверил ей по совместительству официальную часть своей бухгалтерии, отчего она была в курсе всех его безналичных дел. Весной девяносто второго он успел показать ей Париж, а через три месяца тот же Париж их и разлучил. И вот как это было.

В начале сентября он отправился к благодушным после каникул французам, чтобы встряхнуть и добавить огоньку в их мелкобуржуазные сердца. С каждым новым посещением Париж добрел к нему, как добреет местный лавочник к покупателю, посетившему его лавку более трех раз. Станьте его постоянным клиентом, и вам обеспечено фамильярное обращение – высший сорт французского уважения.

Город, пропитанный мягким светом, с удовольствием отгибал уголки своих страниц: откликался звонкими камнями узких улиц, играл летучими оттенками красок, добавлял беглые кофейные нотки в неподвижный аромат кухонной духоты, кичился и сочился урожаем, смеялся над будущим увяданием. Жертвы вавилонского столпотворения все также сновали по нему, как мыши сквозь беспризорный сыр.

В аэропорту его встретил Патрик и повез на переговоры в свой офис. Там его уже ждали двое добродушных французов, с которыми он был знаком заочно, и с ними молоденькая девушка, с чрезвычайно милым, почти как у Брижит Бардо личиком. Те же широко поставленные, догоняющие скулы глаза, прямой коротенький носик, вздернутая верхняя губа, наполовину обнажающая белые зубки. Пухлый полуоткрытый ротик был слегка приплюснут, словно невидимый ангел припал к нему с поцелуем. Золотистые крашеные волосы, схваченные на затылке хвостом, дополняли сходство. Формы ее были расчетливо приведены в соответствие с небольшой стройной фигуркой. На ней было темно-синее в белый горошек платье, не скрывающее аппетитные, в колготках телесного цвета коленки, и строгий серый приталенный пиджак. Леля определенно была роскошнее, но от девушки исходило нечто мягкое, вкрадчивое, кошачье и, в тоже время, беспомощно невинное.

«Мишель…» – согласно обычаю улыбнулась она, когда дело дошло до знакомства.

Мужчины попросили кофе и приступили к обмену любезностями. Девушка достала большой блокнот в синюю клеточку и, хмуря лобик, приготовилась записывать. Оказавшись напротив, он заглянул в визитку, которую она ему вручила. Michele Dutronc, assistante du DG (Мишель Дютрон, помощница гендиректора).

Сдвинутые брови делали ее трогательно серьезной. Двум непослушным прядям не сиделось за ушами, и они мало-помалу выбирались оттуда и нависали над склоненным лицом. Она быстро и досадливо отправляла их назад и снова обращалась к блокноту. Когда ему задавали вопрос, она вскидывала голову и внимательно смотрела на него в ожидании ответа. Он начинал отвечать, и ее черная ручка, такая же тонкая, как ее пальчики щекотала блокнот мелким почерком. Подметив эту особенность, он стал затягивать с ответом, делая вид, будто роется в памяти. Она, как и все, терпеливо ждала, глядя на него, а ему в это время хотелось ей широко и ласково улыбнуться.

На самом деле было не до улыбок.

Испытав первую волну иноземного нашествия, российский рынок постепенно насыщался. Теперь, чтобы привлечь к покупкам менее состоятельную публику, требовался товар подешевле, и дешевизна эта должна была начинаться с поставщиков. И как раз с этим у французов было плохо. Так плохо, что ему нужно было решать, работать ли с ними дальше или искать более выгодные предложения. Французы это прекрасно понимали, но, судя по всему, поделать ничего не могли.

«Собирается ли мистер Maksjmoff работать с традиционно французскими товарами?» – спросила она его под конец певучим голосом на хорошем английском языке.

«Например?» – поинтересовался мистер Maksjmoff.

«Например, вина, парфюмерия, модная одежда…» – ответила она.

«Надо подумать!» – широко и ласково улыбнулся, наконец, он.

На вечер наметили ужин в тихом месте. Расставаясь, он спросил ее, будет ли она там присутствовать. Она переглянулась с директором, и он ответил вместо нее: “Why not?”

Тихим местом стал ресторан “Vagenende” на бульваре Сен-Жермен. Патрик с женой забрали его, как всегда, из полюбившегося ему отеля в четырнадцатом округе, откуда до Сены было рукой подать. По дороге Патрик пытался выяснить, что он думает по поводу предложенных цен. Он же, чувствуя себя хозяином положения, от определенного ответа уклонялся, отвечал: «Дорого. Надо подумать». Хотя и без того было ясно, что согласиться на их цены, значит, идти если не на убытки, то на смехотворную прибыль.

Без четверти восемь добрались до ресторана и у бордового навеса стали ждать остальных, воскурив в густую розовую синеву коричневые карандаши тонких сигар. К восьми подъехали добродушные джентльмены с женами и привезли с собой Мишель. На ней было черное платье, из щедрого выреза которого уютно вздымалась упругая грудь, а милую головку ее украшала копна золотых волос. Держась позади нее, он с провинциальным изумлением рассматривал ее прическу, гениальной изощренностью не уступавшую самой природе. Каким-то простым и удивительным образом ее волосы на затылке в союзе с двумя невесть откуда взявшимися косами были расположены таким манером, что образовали полное подобие той волнующей позы, которой женщина приглашает мужчину посетить ее сзади, с тем лишь осложнением, что место посещения прикрыто при этом кокетливой розочкой.

Одухотворение порока, возвышение низкого, смелый намек, утонченный призыв – не в этом ли заключен неотразимый парижский стиль?

Попав в зал, она сняла накинутую на плечи тонкую бежевую кофту, обнажив изящные, тронутые загаром руки. Ее усадили рядом с ним, образовав, таким образом, компанию из четырех пар.

Какой удивительной способностью радовать и возрождать обладают парижские рестораны! Кажется, нет места священнее и равноправнее для француза, чем подобные заведения. Вот и здесь: даже устрицы и омары выглядели такими же участниками застолья, как и гости.

Через некоторое время пришло оживление, открылись сердечные поры, и хоботки любопытства потянулись друг к другу. Дамы интересовались у него через мужей, что происходит в России, и он грузными и торжественными словами пытался убедить их и себя, что родина его наконец-то взялась за ум и встала на путь свободы, равенства и братства. Дамы никак не могли взять в толк, как возможно, чтобы такие проверенные рецепты общественного устройства опоздали в Россию на двести лет, смотрели на него с искренним участием, переспрашивали, уточняли, не въезжали, говорили: “Ahh-a!”, а когда, наконец, поняли, то пришли в восторг и поинтересовались, кто его родители. Он отвечал, что они образованные люди, которым довелось, наконец, вздохнуть с облегчением и что теперь им никто не указ.

В воздухе витал крепкий аромат свободы, и французская речь – напряженный продукт укрощенного резонанса – мягкая, точеная, ароматная, стремительная и тягучая одновременно была таким же украшением вечера, как игра кремового и шоколадного в позолоченных зеркалах, резные деревянные детали, серебряные блюда, рубины в бокалах, хрустящие салфетки, рукотворное вечно полуденное небо, расписанное тропической зеленью и незабудками, священнодействие поваров, гарсонов и ОНА.