Кружево Парижа - Джорджиа Кауфман

Я ринулась за ним, невзирая на голод и усталость.

Летняя жара ушла, в холодном ателье рано темнело, дни стали короче, воспоминания о голоде и бездомных скитаниях заставляли меня корпеть над стежками. Маэстро улыбался только, когда клиенты приходили понаблюдать, как идет дело, или забрать заказ. Мастерская специализировалась на вышивке вечерних платьев бисером и блестками. Хозяин взял меня, потому что ему была нужна лишняя пара рук для простейшей работы. Жалованье было мизерным, но справедливости ради скажу, что я многому научилась, хозяин стал поручать мне более сложную работу и разрешал ночевать на кушетке у дальней стены. Работала я усердно, хотя пришивать бисер по рисункам других было совсем неинтересно.

Я проводила время в полном одиночестве, не ища компании, представляя, что сейчас делает малыш Лорин. Я все время о нем думала и, хотя он был далеко, почти физически ощущала его присутствие, словно фантомную боль в ампутированной конечности.

Каждую неделю я посылала письмо фрау Шуртер в Санкт-Галлен, умоляя ее рассказывать Лорину, как я по нему скучаю, как люблю, и вернусь, как только хорошенько научусь, чтобы открыть свою мастерскую.

Каждую неделю я заворачивала заработок между страницами бумаги, оставляя себе только на самое необходимое. Ответов я не получала, никому не сообщая обратного адреса.

К Рождеству поток клиентов возрос, женщины заказывали к празднику что-нибудь особенное. В канун Рождества я работала как в обычный день. В Париже я жила уже почти семь месяцев, но так и не приобрела друзей, с которыми можно было праздновать.

Весь день я работала и с приближением ночи гнала от себя мысли о Рождестве. В прошлом году Лорин вряд ли понимал, что происходит, но в этом году он будет поражен. Я представила, как он ходит вместе с Шуртерами вокруг елки и поет рождественские песни. Отложив работу, я прошлась по улицам, подглядывая в кафе и бары за счастливой жизнью, бурлившей вокруг. Кругом царило особое ликование, больше, чем в обычные праздники. Назад, в мастерскую, я поднималась по лестнице целую вечность.

К моему удивлению, в мансарде горел свет, хотя я, уходя, все выключила. Из кухни послышался шум, и, когда я вошла, появился маэстро с двумя сколотыми бокалами и бутылкой вина в руках.

– С Рождеством, землячка, – весело сказал он. – В такую ночь нельзя быть одной.

Он поставил бутылку на поцарапанный рабочий стол и вручил мне бокал.

Я выдавила вежливую улыбку.

– Спасибо, но…

– Надо же отпраздновать.

Он говорил торопливо, а глаза странно бегали. Знакомый взгляд. Я так часто видела его у отца – маэстро был пьян.

– Buon natale![11]

Он глотнул вина.

– Cin Cin[12], – ответила я, подняв бокал и не пригубив вина. – Я вернулась за шапкой и шарфом.

И поставила бокал на стол.

– Извините, меня пригласили к друзьям.

Подхватив шапку и шарф с вешалки за дверью, я повесила авоську и повернулась перед тем, как уйти.

– С Рождеством, maestro![13]

Следующие несколько часов я гуляла по улицам города, сделав большую петлю до Вандомской площади, где наблюдала, как из машин выходили дамы в блестящих меховых шубках с галантными мужьями, до площади Согласия и назад вдоль Сены, которая ночью казалась медленной и мутной. Когда я вернулась, маэстро ушел. На столе остались пустая бутылка и бокалы. Мне стало так одиноко, и я долго не могла заснуть. В такие ночи я вспоминала Томаса и последнюю проведенную вместе ночь в Оберфальце. Я не знала, жив ли он, погиб ли, а может, пропал на просторах России или Восточной Германии.

Я ничуть не удивилась, что, когда в небе над остроконечными крышами засверкали ракеты, возвещая наступление нового, 1947 года, маэстро опять появился в ателье. Было десять минут первого, и я уже лежала в постели, когда услышала, как открылась дверь. В комнате было так холодно, что я спала в толстой хлопчатобумажной ночной рубашке и теплых носках, но набросила жакет и встала с постели. Мы встретились на кухне. В руках он сжимал два бокала и бутылку шампанского.

– С Новым годом! – воскликнул он, намереваясь расцеловать меня в щеки.

Я отступила, и между нами оказался стол.

– Не открывайте, я не пью.

– Но, bella[14], – засмеялся он. – Это же шампанское! Новый год!

– А мне нужно выспаться, – возразила я, пытаясь подавить дрожь в голосе. – Вы сами сказали, что завтра нужно закончить заказ, а если я не высплюсь, то и работать не смогу.

– Ах, я забыл, что завтра праздник. Можешь поспать.

Он хитро поглядывал на темный вход в крохотную кладовку, служившую мне спальней.

– Нам нужно выполнить заказ, маэстро, мадам Фурнель рассердится, если мы не закончим вовремя. А в другой раз и вовсе не придет, найдет других.

Я посчитала, что угроза потерять лучшую клиентку приведет его в чувство, но он только рассмеялся.

– Ах, tesoro[15], тебе нужно больше отдыхать.

– Я отдыхаю, когда сплю, – ответила я, стараясь не выходить из себя.

Он начал срывать с пробки серебристую фольгу. Я обошла стол и вырвала из его рук бутылку.

– Маэстро, вам пора уходить. Мы ведь не хотим, чтобы случилось такое, о чем потом будем сожалеть.

– Ну, bella, почему мы будем сожалеть о небольшом празднике?

Он шагнул вперед, обнял меня за талию и притянул к себе.

Я подняла руку и посмотрела ему в глаза.

Его руки скользили по моим бедрам.

– Маэстро, – рассердилась я, – я разобью бутылку о вашу голову, и потом вы меня выгоните. Или я разобью ее о свою голову, пойду в полицию и заявлю, что вы на меня напали.

Он побелел как полотно, и мне стало его жалко.

– Вы ведь неплохой человек, – продолжила я мягче, – просто одинокий, как и я. Но еще раз меня никто не изнасилует. Ясно?

* * *

Весь день следующей субботы я шила себе жакет. Купив недорогую ткань, я разложила ее на большом рабочем столе. Вдохновленная моделями Шанель и вязаными жакетами, которые дома, в горах, носили крестьяне, я выкроила простой прямой силуэт, забыв обо всем под ритм ножниц.

Только я начала сметывать жакет, как в дверь постучались. У меня заколотилось сердце. Заглянув в глазок, я увидела мадам Фурнель.

Не успела я открыть дверь, как она пронеслась мимо меня, не дожидаясь приглашения войти.

– Маэстро здесь?

Она так запыхалась, что едва могла говорить.

У нее была грузная фигура, и четыре пролета винтовой лестницы, как бы величественно они ни смотрелись, дались ей нелегко.

– Нет, – ответила я, – до