Одинокий пишущий человек - Дина Рубина

«Ну что, говнюк, опять доигрался?!!» – кричу я.

Приём, повторяю, излюбленный, потому что его и приёмом не назовёшь: это – огненное тавро, проклятое клеймо моей собственной чёртовой натуры. Так я избываю свои боли, свою тоску, обыгрываю их в десятках сюжетных поворотов, в попытке избавиться от этой черты характера.

И ни от чего избавиться не в состоянии.

Люблю намёки, пометки судьбы – любые знаки, едва заметные такие стрелочки-указатели: «по теме романа такого-то – налево за углом». Их не всегда увидишь, но, когда видишь и понимаешь – что это, счастливо замираешь и даже едва заметно себе подмигиваешь: ага, я чувствовала, что сегодня это случится! Это всё то же платье голого короля, вернее, прищепки, с которыми это платье сушится. По сути дела, вся жизнь человека – цепочка таких вот знаков судьбы. Просто одни внимательны к подобным знакам, другие твердят о «совпадениях». Впрочем, каждый выбирает себе убеждения и даже ощущения по собственной мерке.

Вот ты случайно встречаешь на улице давнюю мамину сослуживицу. Ты торопишься, а досадная и никчёмная встреча тормозит тебя на пути к действительно важному делу. Но – чёртово восточное воспитание! – ты останавливаешься и минут пять выслушиваешь протухший старческий том воспоминаний. «А Машу помнишь? – говорит мамина подруга. – Машу, вашу соседку по коммуналке, у неё так странно глаза бегали? Так вот, её задушили, прямо в её комнате в коммуналке…» Я ахаю, вытаращиваю глаза, качаю головой – конечно, как я могла забыть Машу, очень противная тётка была. Подворовывала у нас крупу, я сама видела, как она отсыпала по горсточке. Выходит, её задушили, вон оно как интере-е-есно…

Настроение у меня почему-то подскакивает, хотя новость не так чтобы из приятных, верно? – неважно, кого там задушили…

Но тем же вечером ты аккуратно записываешь пару слов по этому поводу, на всякий случай. А спустя лет двадцать, работая над романом «На солнечной стороне улицы», лениво листаешь старые записные книжки и застываешь над тремя фразами, небрежно отчёркнутыми в уголке страницы. Этот момент, когда новая идея, новый поворот, выход из тупика брезжит перед тобой, – похож на резкий перепад сумрака и света. И внутренне ликуя, ты выбегаешь на свет, чтобы задушить давно забытую, но вдруг воскресшую Машу (а воскресла она лишь для того, чтобы её задушили!), и душишь её, душишь в той самой коммуналке – в романе, разумеется; только в романе «На солнечной стороне улицы»…

Время от времени ко мне обращаются какие-то юные лингвисты и не очень юные литературоведы, которые пишут по моим текстам курсовые, дипломы, диссертации и монографии. Они присылают мне вопросы «по творчеству», на которые я аккуратнейшим образом отвечаю, почему-то страшно жалея этих страдальцев – охота же копаться в нашем грязном производственном процессе. Чаще всего эти вопросы уныло повторяются: «Насколько личны описываемые вами переживания?»

«Личны вполне, – вздыхая, щёлкаю я по клавиатуре, – ведь описывая вымышленных героев, их мысли и чувства, я обязана прожить вместе с ними всю их жизнь. А это – очень личное, очень душевно затратное соучастие. Недаром Флобер писал: «Госпожа Бовари – это я», – имея в виду, разумеется, не буквальные факты жизни героини, а ту жизнь чувств, которую автор с героиней прожил и разделил. Если у писателя нет болезненно «личного» в каждом слове и в каждом повороте сюжета, то это провальная вещь.

При этом я имею в виду градус художественного проживания и убедительность образа. Когда писала повесть «Высокая вода венецианцев», я чувствовала, что умираю, и если поскорее не закончу эту работу, меня просто пожрёт рак моей героини.

И в то же время…

«А вам не западло обнажать душу перед столь внушительной аудиторией?» – спросил меня как-то по-свойски один юный наглец.

«С чего вы взяли, что в своих книгах я «обнажаю душу»?» – рассердилась я.

Но и задумалась…

Когда замечательный тенор поёт арию Каварадосси так, что слёзы текут по лицам слушателей в зале; когда рыдающий актёр в роли Отелло выходит на просцениум с задушенной им Дездемоной на руках; когда вы любуетесь пейзажем родной деревни на картине известного художника… – вы полагаете, что душа артиста, писателя и художника обнажена перед вами настолько, что можно читать по ней, рассуждать о ней и препарировать её?! Отнюдь! Перед вами, прежде всего, продукт дарования мастерства и стиля, – иными словами, произведение искусства, которое, отрываясь от творца, начинает существовать совершенно самостоятельно, к его душе имея весьма опосредованное отношение.

Настоящий профессионал – всегда вещь в себе. Он может достигать в профессии изрядных высот, но его частная жизнь и, главное, жизнь его души редко становятся достоянием общественности.

Я вспоминаю интервью с замечательной актрисой Светланой Крючковой, которое услышала, случайно включив в машине радио. Крючкова в то время была с гастролями в Израиле, и журналистка спрашивала её как раз о личных переживаниях в те минуты, когда она играет «бурю эмоций» своей героини – ведь душевные затраты артиста, ежедневное обнажение чувств… что-то в этом роде. Крючкова, помнится, ответила: «Ну что вы! «Буря чувств» – это для любителей. Для кружка самодеятельности швейной фабрики. Я же – профессионал. И если в спектакле в семь тридцать моя героиня должна заплакать, то она заплачет горючими слезами, даже если за пять минут до выхода я за кулисами рассказывала партнёру анекдот».

Отважная женщина, отважная актриса. Не каждый рискнёт рассказать такое зрителям. Не все это примут, многие будут шокированы. А ведь всё это укладывается в одно только слово: профессия.

Забавно, когда журналист с разбегу накидывает тебе вопросы, типа: где вы находите сюжеты для своих книг? как понимаете, о чём писать, и как это делаете? – ответом на которые, по-хорошему, должен быть курс лекций о физиологии и психологии писательского сознания. Но я – добросовестный человек! – всегда пытаюсь честно и доброжелательно ответить.

«О чём писать» и «как это делать» – вещи такие же разные, как «купить машину» и «ездить на ней». О чём писать, знают многие люди, они же не преминут дать вам совет. Самая распространённая фраза, которую слышу я в разговоре с любым собеседником почтенного возраста: «Эх, вам бы о моей жизни роман написать! Загребли бы миллионы левой ногой». Любой престарелый бухгалтер станкостроительного завода в Челябинске (если таковой завод существует) хотел бы запечатлеть для потомков великие деяния своей единственной жизни.

Вот «как это делать?»… тут правильнее всего ответить анекдотом: «Как приготовить коктейль «Кровавая Мэри?» – «Берётся Мэри…»

Между тем вопрос о том, как перемалывается реальность в художественное произведение, чрезвычайно интересен.

Это похоже на принцип строительства мозгом наших сновидений: вы идёте по какой-то разбитой дороге с тяжёлым чемоданом без ручки, который не можете бросить, и знаете, что должны успеть на самолёт, что вылетает в Курск ночным рейсом. Как только возникает «ночной рейс», в сновидении кто-то щёлкает выключателем, и тусклый фонарь под железным колпаком времён вашего детства освещает придорожные кусты, помойку и скамейки в парке Горького. Во сне появляется соблазн бежать в другую сторону, по другой тропинке, которая ведёт к бабушкиному дому возле Алайского рынка… Но вдруг вы уже в аэропорту, и всё хорошо, если не считать, что на вас разные туфли. И тут вы замечаете свою одноклассницу Галю Фокину, с которой учились в музыкальной школе в Ташкенте, а потом она переместилась в кибуц в Верхней Галилее. «Галя! – кричите вы, радуясь встрече, – одолжи мне свой правый туфель, смотри, он совершенно идентичен моему левому…»