Братья Берджесс - Элизабет Страут

Боб легонько взял ее за локоть.

– А ты скажи об этом на очередном званом ужине. Давай-ка я поймаю тебе такси.

– Нет, я провожу тебя до метро. – Но такси уже подъехало, и Боб открывал дверь. – А, ну ладно… Пока. Хорошо посидели.

– Передавай привет всем своим ребятам.

Боб помахал вслед такси, влившемуся в плотный поток машин под неоновыми огнями. Пэм обернулась и помахала через заднее стекло, и Боб махал ей, пока такси не скрылось из виду.

Вернувшись в Нью-Йорк, Боб обнаружил, что дверь квартиры снизу открыта. Он заглянул посмотреть на место, где Эсмеральда и Сноб пережили гибель своего брака. Владелец дома чинил кран, он кивком поприветствовал Боба. Увиденное мельком – окна без штор, пустая комната без диванов, ковров, всего, что сопровождает человеческое жилище, – поразило его ощущением покинутости. Темнеющее небо за окнами казалось суровым и безразличным. Голые стены как будто говорили Бобу: «Извини. Ты думал, что здесь дом. Но с самого начала это была лишь пустая комната».

Сегодня, когда Боб поднимался по лестнице, дверь снова была приоткрыта, словно лежащую за ней пустоту не имело смысла ни прятать, ни защищать. Хозяина не было, и Боб тихо прикрыл дверь и пошел к себе наверх. На автоответчике мигала лампочка. По нажатию кнопки голос Сьюзан произнес: «Перезвони мне. Пожалуйста!»

Боб налил вина в стакан для сока и устроился на диване.

Утром Джерри О’Хар устроил пресс-конференцию в муниципалитете Ширли-Фоллс. Рядом с ним перед журналистами стоял агент ФБР.

– Предатель! Старый тупой жирдяй! – ругалась Сьюзан по телефону. – Такой напыщенный, такой важный! Начальник полиции, куда там!

Вообще-то Сьюзан намеревалась больше никогда с Бобом не разговаривать, о чем сочла нужным сообщить, как только сняла трубку. Но у нее не получилось дозвониться Джиму на мобильный, она не знала, где он остановился, и…

Боб объяснил ей, как звонить за рубеж, и продиктовал название отеля.

– Я хотела выключить телевизор, – продолжала Сьюзан без паузы, – но не смогла, смотрела как приклеенная. А завтра все это будет в газетах. Сам знаешь, что класть ему на этих, с Сомали, но слышал бы ты, как он там разорялся! «Это очень серьезно!» «Мы такого не потерпим!» Не смешите меня! А потом один журналист говорит, мол, сомалийцам прокалывают шины и царапают стекла, что вы можете сказать по этому поводу, а Джерри напускает на себя такой важный вид и заявляет, что полиция принимает меры, когда пострадавшие обращаются с жалобой. То есть совершенно понятно, что он сам их терпеть не может, но говорит все эти пафосные слова, потому что надо же делать хоть что-то!

Боб представил, как сестра сидит сейчас, расстроенная, в холодном доме. Картина вышла грустная, но пока очень далекая. И все же Боб знал, что скоро мрачность Сьюзан, Зака и Ширли-Фоллс далекой быть перестанет, она просочится к нему точно так же, как пустота из квартиры снизу, напоминающая, что семьи соседей больше нет, ничто не длится вечно, и ни на что нельзя рассчитывать.

– Все будет хорошо, – сказал он Сьюзан, прежде чем положить трубку.

Потом, сидя у окна, Боб смотрел, как девушка в доме через дорогу ходит по своей уютной квартирке в нижнем белье, а муж и жена по соседству вместе моют посуду на белой кухне. Он думал обо всех людях в мире, которые считали, что их спас большой город. Какая бы тьма ни просачивалась в твою жизнь, с тобой всегда будет свет чужих окон, как мягкое прикосновение к плечу. Что бы ни случилось, Боб Берджесс, ты не один.

Все из-за того смешка. Небрежного смешка полицейских при виде свиной головы на ковре мечети. Абдикарим постоянно слышал их усмешки, видел их ухмылки. Иногда он просыпался среди ночи, и перед глазами у него стояли два человека в униформе, в первую очередь тот, невысокий, с туповатым лицом – тот, что весело хохотнул, прежде чем выпрямиться и, обводя взглядом людей, сурово произнести: «Кто знает английский? Я очень надеюсь, что тут хоть кто-нибудь знает английский!» Как будто они были в чем-то виноваты. Фраза бесконечно вертелась у Абдикарима в голове: «Мы же ни в чем не виноваты!» Эту фразу он бормотал, сидя за столиком своего кафе на углу Грэтем-стрит. Проходящие женщины беззастенчиво пялились ему прямо в лицо; дети дергали родителей за руку и оборачивались, чтобы на него поглазеть, отойдя на безопасное расстояние; молодчики с татуированными руками проезжали мимо его кафе, демонстративно визжа шинами; старшеклассницы хихикали, перешептывались и выкрикивали оскорбления, перейдя на другую сторону улицы – но все это волновало Абдикарима гораздо меньше, чем не идущий из головы смех полицейских. Тогда в мечети – которая представляла собой всего лишь комнату в соседнем квартале, темную, отсыревшую, некрасивую, зато их собственную и святую – в мечети с ними повели себя как со школьниками, которые ябедничают на хулигана.

Сегодня в серых предрассветных сумерках Абдикарим шел в свое кафе после утренней молитвы. В мечети чувствовался страх. Даже запах чистящего средства, которым все вымыли много раз, казался запахом страха. Молиться там было нелегко, и некоторые мужчины, наспех произнеся молитвы, спешили к дверям, чтобы встать на страже. Осквернитель как ни в чем не бывало вышел на работу в «Уолмарт». Весть об этом разнеслась по всему поселению, и мало кто мог теперь спать спокойно. Пресс-конференция начальника полиции не вызвала ничего, кроме недоумения. Вчера к Абдикариму в кафе заглянул репортер и поинтересовался, почему никто из сомалийцев на нее не пришел.

Да потому что никто не сообщил им, когда она будет!

Абдикарим вытер прилавок, подмел пол. Желтое солнце всходило между домами напротив. Пока длится пост, один лишь Ахмед Хуссейн зайдет сюда обедать. Ахмед работает неподалеку на фабрике по производству бумаги, и ему разрешено пить чай и есть тушеную козлятину, потому что у него диабет. В глубине кафе за занавесью из длинных бус находился закуток, где Абдикарим продавал всякую всячину – платки, серьги, специи, чай, орехи, сушеный инжир и финики. Днем женщины соберутся толпой и придут сюда купить то, что понадобится им после закатной молитвы. Абдикарим смахнул пыль с упаковок риса басмати и разложил их так, чтобы прилавок не смотрелся слишком пустым. Потом сел на стул у окна.

В кармане завибрировал телефон. Звонила сестра из Сомали.

– Опять? – сказал Абдикарим в трубку.

– Да, опять! Почему ты не хочешь уехать, Абди? Там у вас опасней, чем здесь! Тут никто не швыряется свиными головами!

– Я не могу закинуть лавку на плечи и унести! – с жаром воскликнул Абдикарим.

– Его выпустили из тюрьмы! Этого Зака Олсона выпустили! А вдруг он прямо сейчас идет к твоей лавке, откуда тебе знать?!

Это предположение заставило Абдикарима занервничать, но он лишь ответил мягко:

– Быстро же до вас доходят вести… Я подумаю.

Около часа он сидел, глядя на Грэтем-стрит. Мимо, не заглядывая, прошли двое банту, с кожей черной, как небо зимней ночью. Абдикарим встал и пошел рассеянно рассматривать свой товар, пробегая пальцами по тканям, упакованным в пластик простыням и полотенцам. Накануне было еще одно собрание старейшин. «Он уже не в тюрьме. А где он? Вернулся на работу. Домой к матери». «А как же отец?» «У него нет отца». «А тот мужчина, с которым он выходил из тюрьмы? Большой мужчина. Тот, который хотел задавить Аянну после того, как с утра купил себе бутылку вина на завтрак». «А я слышал, как женщины говорили в библиотеке. Что, мол, много шума из ничего. Мол, нехорошо, конечно, швыряться свиными головами, но зачем делать из этого трагедию?» «Да что их слушать, им не приходилось бежать через Могадишо под пулеметным огнем!» «Могадишо! А чем лучше Атланта? Там люди были готовы убить нас за доллар!» «Священница Эставер говорит, Зак Олсон не такой. Говорит, он одинокий парень…» «Да слышали мы, что она говорит».