Взгляд медузы - Сильви Жермен

И поскольку эта комната оказалась западней, в которую ее бросили на съедение волку, Люси всем запретила входить в нее. Она испытывала такое отвращение к этому помещению, к этой мебели, что ей невыносима была даже мысль о том, чтобы пригласить сюда подружек, а уж тем более оставить ночевать Лу-Фе на оскверненном диване. Кто знает, а вдруг людоед решил бы приняться и за этих девочек? Комната стала проклятой, стала кабинетом черной магии, где все обращается в свою противоположность, где калечится детство.

Люси постепенно отдалялась от других детей, и в конце концов между нею и ними образовалась глухая стена. Она не участвовала в играх девочек, их мечты и желания стали ей чужды. К тому же девочки эти нормально росли; они неспешным, а некоторые и чуть ускоренным шагом двигались во времени. Они подрастали, оформлялись, под блузками у них уже круглились красивые груди. Они становились кокетливыми, учились очаровывать, иногда с мечтательным выражением лица сладко вздыхали, ощущая первые вспышки желания, что тайно вызревало в их телах. Без всяких сомнений, с высоко поднятой головой и губками бантиком, они вступали в пору первых влюбленностей. Люси же, радуясь своей непривлекательности, которую она старательно поддерживала, презирала эти эмбрионы женщин, что жеманились перед мальчишками, и с отвращением относилась к их дурацким идиллиям.

Разрыв с Лу-Фе был еще более резким. Вначале она хотела рассказать ему все. Но ей никак не удавалось найти слова, чтобы объяснить, а главное, ей недоставало храбрости, чтобы признаться. И все-таки несколько раз она предпринимала попытку. «Лу-Фе, знаешь…» — внезапно произносила она, когда тот умолкал. Но в ту же секунду горло у нее стискивало, сердце начинало неистово биться, кровь бросалась в голову, и она стояла, уставясь в землю, не в силах поднять глаз. Все потому что в ушах ее тут же звучали угрозы брата-убийцы и развеивали те горькие слова, что искала она, чтобы все рассказать. «Ну что? — спрашивал Лу-Фе, подскакивая рядом с ней. — Что я знаю?» А поскольку она медлила с ответом и неподвижно стояла, не поднимая глаз, он нетерпеливо переспрашивал: «Ну так что? Что ты хотела спросить? Нет, ты какая-то смешная. Начинаешь говорить, а потом молчишь. Ну говори же, я слушаю». Однако он слушал не так, как ей хотелось бы. Он слушал с отсутствующим видом, был так далек от тайны, что мучила ее. «Прекрати наконец прыгать, меня это раздражает!» — бросала она ему в ответ за неимением лучшего. Но он как будто не слышал ее, пускался, все так же подпрыгивая и жестикулируя, в витиеватые рассуждения, напичканные учеными словами, которых он успел нахвататься. Он витийствовал об Андромеде и Орионе, о солнечной короне, звездном ветре, распалялся, изображая движениями рук светящиеся спирали Млечного Пути, метеоритные рои и черные дыры. Но слова для Люси утратили былую магическую силу, галактические сказки Лу-Фе больше не повергали ее в мечтательность. Еще несколько месяцев назад она слушала их с восторгом, широко раскрыв черные восхищенные глаза — потому что «видела» все, что он описывал, ее образное воображение было на высоте астральной страсти Лу-Фе. Но после встречи с людоедом она перестала видеть, и лирическая тарабарщина друга выводила ее из себя. Он изводил столько слов, а она не могла найти ни одного, чтобы поведать свою тайну. Он использовал редкие и красивые слова, а она была бессильна отыскать самые-самые простые. И потом чего ради, спрашивается, он вечно разглагольствует о самых удаленных уголках неба, восторгается трупами звезд, кончивших жизнь миллиарды лет назад, когда она страдает здесь и сейчас и ее неотступно преследуют трупы девочек, погибших совсем недавно?

Брат грубо принудил ее опустить взгляд, не позволяет поднять его, чтобы он, ее взгляд, утопал в грязи. Ее воображение теперь приковано к земле, более того, закапывается под землю, у нее не осталось ни вдохновения, ни фантазии, только страх и ярость. И чем больше распалялся Лу-Фе, повествуя о звездах, тем острей она ощущала себя одинокой, всеми брошенной. Он витал в облаках, а она была привязана к земле липкими черными корнями. Лу-Фе говорил о безмерных световых годах, а ей казалось, что это между ним и ею пролегли сотни световых лет.

И вот мало-помалу она, все время думавшая, как рассказать о том, что постигло ее, и не находящая для этого ни слов, ни возможности, перестала радоваться встречам с Лу-Фе. Она становилась нетерпеливой, резкой, а под конец насмешливой и грубой. «Ну, хватит дурацкой болтовни! Если бы ты знал, как ты мне надоел с этими своими историями! Да плевать я хотела на твои планеты! Это же надо придумать — сам слепой, как крот, а воображает, будто видит самые далекие звезды. Дурак ты, больше ничего! И оттого что ты подскакиваешь, как малахольный кенгуру, ты все равно не превратишься в космическую ракету. Ты всего лишь подмокшая петарда, и никогда не взлетишь, и вообще вечно дундишь одно и то же, как эта толстая дура тетя Коломба!» Они в тот день шли по полевой дороге, и когда Люси, неожиданно прервав Лу-Фе, выплеснула таким образом ему в лицо всю свою ярость, он был совершенно ошарашен. Глядя на нее внезапно потускневшими и какими-то невероятно круглыми глазами, он бормотал: «Люси, ты что? Что это с тобой?» — «Мне осточертела твоя дурацкая брехня, твое занудство. И нечего таращить на меня свои близорукие буркалы. Надоел мне твой словесный понос! Прямо-таки звездная дрисня!» — «Какая ты злая, Люси…» — почти шепотом выдохнул Лу-Фе. А она ледяным тоном отрезала: «А ты идиот. Это куда хуже». Он стоял, опустив руки, и в глазах у него были слезы. Люси в один миг сломала пружины маленького кенгуренка, влюбленного в звезды. Ей нужно было одним махом разорвать последнюю ниточку, еще связывавшую ее с беззаботным детством. Но когда она увидела слезы на глазах Лу-Фе, она потеряла голову, почувствовала, что совершает бессмысленную глупость, причиняет непростительное зло. Она унизила, ранила, предала друга. Надо бы попросить прощения, вернуть все назад — и наконец все рассказать. Но она не могла. В ней уже была безмерная пустота. И необходимо было оттолкнуть Лу-Фе. Особенно Лу-Фе, потому что он искренний и преданный, чересчур наивный, чтобы самому открыть и понять ее тайну, и слишком преданный, чтобы бросить ее в овладевшем ею одиночестве, которое было ей так необходимо и от которого она безмерно страдала. Она и сама не знала, чего хочет. Но в конце концов выбрала страдание, которое срослось с ней, приросло к коже, вросло в сердце. И в душу.

Безумие, что разбухало в ней, переросло дружбу с Лу-Фе. Людоед был стократ могущественней, чем добрый звездный мечтатель. Красивый белокурый людоед, чье сердце было полно мрака, стал воплощением тех пресловутых черных дыр, о которых рассказывал Лу-Фе, черных дыр, что поглощают туманности, проплывающие в зоне их досягаемости. Белокурый людоед с глазами, как рогатые васильки, что еще ядовитей, чем осенние безвременники, держал Люси на незримом, но жестком поводке, который все сильней и сильней сдавливал ей горло. Начав с насилия над ней, с похищения ее детского тела, он теперь уже похитил ее разум и омрачил сердце, чтобы пожрать ее мечты. Ему удалось наложить лапу на ее детскую душу.

Бросив униженного и оскорбленного друга, Люси стремительно побежала по дороге, выкрикивая противным пронзительным голосом: «Звездная дрисня! Небесные какашки! Анселот — идиот! Можешь лопнуть от злости, Заскок чокнутый!» Она бежала, задыхаясь, хватая ртом воздух, и визжала, как охваченная паникой летучая мышь. Бежала от слез доброго Лу-Фе, как можно дальше от его мечтательного детского взгляда, сверкающего, как северное сияние, взгляда, в котором блестели звезды, теперь уже навсегда недостижимые для нее. Погасшие, мертвые звезды. Ну, а что до северного сияния, то теперь у него остался только один цвет — цвет волос и кожи людоеда.