Олигархи. Богатство и власть в новой России - Дэвид Хоффман

Резко порывая с прошлым, Лужков решил положить конец ежедневным вынужденным паломничествам москвичей на овощные базы. Он пообещал сэкономить деньги за счет сокращения потерь и использовать эти средства для повышения зарплаты постоянных сотрудников или оплаты труда работников, занятых неполный день. Лужков вспомнил случай, когда один из партийных чиновников, выступая на большом собрании, упомянул о том, что город перестал привлекать людей к работе на овощных базах. Это был лишь один из пунктов бесконечного списка “достижений” партии. Неожиданно присутствовавшие разразились аплодисментами с воодушевлением, неслыханным в подобной ситуации. Партаппаратчик был ошеломлен и смущен. Позже он позвонил Лужкову, чтобы узнать, не разыграли ли его.

“Все верно”, — ответил Лужков. Ни на одну овощную базу Москвы работать больше не посылали.

Лужков пришел к выводу, что кражу продукции, хранившейся на овощных базах, совершали три разные категории людей. Примерно одну треть краж совершали работники баз, одну треть — водители грузовиков, доставлявших овощи и фрукты в магазины. Еще одна треть приходилась на магазины. Лужкову пришла в голову идея: если сократить потери при хранении, можно увеличить доходы и платить людям больше денег. Возможно, так удастся уменьшить потери от краж? Это была капиталистическая идея.

Лужков решил поработать над ней. Он попросил у своих заместителей официальную норму допустимых потерь. Был получен ответ: і процент. “Только тогда я понял всю степень бездушия системы, — вспоминал он. — При колоссальных потерях, достигавших в процессе хранения Зо процентов, система имела наглость требовать, чтобы потери составляли всего і процент. Это было просто смешно, но тем не менее... Советская система формулировала свои законы в расчете на идеальных людей, живущих в идеальных социальной и природной среде. В результате не имело значения, насколько хорошо вы работаете, все равно никто не мог выполнить установленные нормы”.

Лужков решил, что настало время перемен. Он заключил контракт с одной из московских биологических лабораторий, чтобы получить реальные нормы допустимых потерь вследствие порчи фруктов и овощей. Затем он добился, чтобы исполком своим постановлением утвердил их в качестве новых норм. Установив новые квоты, Лужков сказал рабочим, что они могут продавать с целью получения личного дохода половину того, что спасут от порчи. “Не треть, — внушал он рабочим, — а половину”.

Его расчеты оправдались. Потери сократились, качество продукции улучшилось, рабочие стали получать больше.

Но вышестоящим инстанциям это не понравилось. В припадке консерватизма Лужкова вызвали на заседание комиссии народного контроля, сторожевого пса партии. Комиссия обвинила Лужкова в незаконном манипулировании нормами допустимых потерь и выплате “огромных премий” рабочим. Преступление! Но после напряженного разбирательства комиссия отступила, и Лужков не был наказан.

Лужков выполнил невыполнимое задание, но не завоевал тех симпатий, которые население питало к Ельцину. Причина заключалась в том, что, хотя ситуация на овощных базах и улучшилась, Советский Союз в это время трещал по швам. Лужков пришел в отчаяние, когда в ноябре 1987 года оказывавшего ему поддержку Ельцина сместили с поста руководителя московской партийной организации. На следующий год он пожал руку опальному Ельцину во время праздничного парада на Красной площади. После этого они разговаривали в течение нескольких часов, и Лужков выразил надежду, что они снова будут работать вместе{45}.

Командная система становилась все слабее, и доставка помидоров из Азербайджана в Москву все усложнялась, при том что овощные базы работали нормально. Несмотря на реформы Лужкова, ситуация с продовольствием в Москве ухудшалась. Но тут поднялся новый ураган и подхватил Лужкова.

В годы горбачевской перестройки Москва была охвачена недовольством, но самое сильное недовольство было вызвано не гнилыми овощами, а гнилым руководством. Приехав в город, Ельцин затронул обнаженный нерв, начав популистскую кампанию против партийных привилегий. Самую заметную реакцию она вызвала среди интеллигенции, уставшей от невежественных бюрократов и партаппаратчиков, от постоянных указаний, какие кадры в кинофильме можно смотреть, а какие должны быть вырезаны, какие книги можно читать, какую статистику о средней продолжительности жизни можно опубликовать в научном журнале (на деле оказывалось, что никакую).

Политическая либерализация, начатая Горбачевым, стимулировала развитие нового мышления, повышение активности политических клубов, групп людей, объединенных общим интересом. Она сопровождалась демонстрациями и вызвала брожение в обществе. Подъем “радикальных” демократов в Москве поражает тем, что спонтанный и даже случайный процесс их объединения произошел очень быстро. Падение Берлинской стены в ноябре 1989 года пробудило московских философов, художников и людей интеллектуального труда.

Врач-педиатр Владимир Боксер, активист движения в защиту животных, стал одним из первых организаторов демократического движения. У Боксера были приятные манеры доброжелательного провинциального врача. Но за его спокойствием скрывалось ясное понимание настроений народа и политики. Важнее всего для него была политическая свобода. Он чувствовал, что интеллигенция созрела для перемен. “Все пришли к пониманию того, что наши вожди — не очень честные люди. Они лгут, притворяются, — вспоминал Боксер. — Понимание этого объединило всех. В конце 1970-х — начале 1980-х мы начали испытывать чувство стыда”. Интеллигенция восстала против коммунистов, восстала сначала в Москве. “Это была революция интеллигенции, исключительно в сфере культуры, — рассказывал мне Боксер. — Другой революции в то время не было. До 1990 года никто из нас о рынке и не думал. Люди боялись этого. Самым важным было то, что люди не хотели, чтобы на своих местах оставались бюрократы, которые все решали за нас, говорили нам, какие фильмы смотреть, какие книги читать. Когда люди стали следить за тем, что происходит за границей, им захотелось большей открытости. Они хотели открытости не только в области культуры, но и в области информации. Все началось с революционной борьбы за открытое общество”{46}.

Одним из самых громких голосов был голос человека с ничем не примечательной внешностью — невысокого, немного сутулого, с копной седых волос. Гавриил Попов, экономист, некогда занимавший должность декана экономического факультета Московского государственного университета, а затем главный редактор журнала “Вопросы экономики”. В последние годы правления Брежнева у Попова появились сомнения относительно системы, и когда началась перестройка, он стал одним из тех, кто призывал общество к чему-то новому. Попов был близким союзником Ельцина во вновь избранном парламенте, съезде народных депутатов, и постоянно побуждал Горбачева к осуществлению более радикальных реформ.

Московские радикальные демократы представляли собой разнородную массу, состоявшую из политических клубов, различных ассоциаций, преследовавших конкретные цели, групп, защищавших права человека, и большого числа недовольных одиночек, среди которых было много ученых. Под руководством Попова они объединились и создали коалицию “Демократическая Россия”. Они решили провести предвыборную кампанию перед проводившимися 4 марта 1990 года выборами в Моссовет, количество мест в котором сократилось до 498. Мятежные демократы сделали важный выбор — они решили принять участие не в национальных, а в местных выборах в Москве, чтобы сделать ее локомотивом истинных реформ.