Шпион, пришедший с холода. Война в Зазеркалье - Джон Ле Карре

– Нисколько, – ответил Петерс, наливая ему еще виски, – но мы непременно вернемся ко всему этому, чтобы уточнить имена и даты.

В дверь постучали, и вошла та же особа. Она принесла обещанный обед – огромный поднос с супницей и блюдом холодного мяса с хлебом. Петерс отложил записи в сторону, и они молча поели. Так начался первый допрос.

* * *

Когда с ленчем было покончено, Петерс продолжил:

– Итак, вы вернулись в Цирк.

– Да. На первое время меня усадили за конторскую работу, и я разбирал донесения, составлял аналитические справки о военной мощи стран за «железным занавесом», отслеживал перемещения войск и занимался прочей бумажной работой.

– В каком отделе?

– В четвертом отделе стран-союзников. Я числился там с февраля пятидесятого по май пятьдесят первого.

– Назовите ваших коллег по отделу.

– Питер Гиллам, Брайан де Грей и Джордж Смайли. Впрочем, в начале пятьдесят первого года Смайли от нас ушел и перевелся в контрразведку. А в мае пятьдесят первого меня самого направили в Берлин в качестве заместителя регионального резидента. Это означало, что на меня легла вся оперативная работа.

– Кто был у вас в подчинении?

Петерс писал очень быстро, и Лимас понял, что он пользуется какой-то собственной системой стенографии.

– Хэкетт, Сэрроу и де Йонг. Де Йонг погиб в автомобильной катастрофе в пятьдесят девятом. Мы подозревали, что это было убийство, но ничего не смогли доказать. Каждый из них руководил своей агентурной сетью, но все сходилось на мне. Вам, наверное, нужны подробности? – спросил он сухо.

– Конечно, но позже. Продолжайте.

– Только в пятьдесят четвертом году нам удалось поймать в Берлине по-настоящему крупную рыбу: Фрица Фегера, второго человека в министерстве обороны ГДР. До этого дело продвигалось туго, но в ноябре пятьдесят четвертого мы добрались до Фегера. Он продержался почти два года, но в один прекрасный день как в воду канул. Как я слышал позже, он умер в тюрьме. Понадобилось еще три года, прежде чем мы нашли человека столь же высокого уровня. В 1959 году возник Карл Римек. Он был членом президиума восточногерманской компартии и лучшим агентом, с которым мне когда-либо доводилось работать.

– Он тоже уже мертв, – заметил Петерс.

На лице Лимаса промелькнуло выражение, отчасти похожее на стыд.

– Да, и я был там, когда его застрелили, – пробормотал он. – Его любовница успела перейти границу перед самой его гибелью. Он ей рассказал обо всем – она знала о нашей сети слишком много. Не приходится удивляться, что его разоблачили.

– Мы вернемся к берлинским делам позже. Скажите мне вот что. Когда Карла не стало, вы улетели в Лондон. И оставались там до окончания контракта?

– Да, можно сказать, досиживал последние месяцы.

– Чем вы занимались в Лондоне?

– Меня перевели в банковский отдел: выплата зарплат агентам, переводы денег за границу на секретные нужды. С этим справился бы и ребенок. Мы получали приказы и выписывали платежки. Время от времени возникали проблемы с доступом.

– Вы имели дело с агентами напрямую?

– Никоим образом. Запрос поступал от резидента в конкретной стране. Руководство рассматривало его, давало разрешение и передавало его нам, чтобы осуществить платеж. В большинстве случаев мы переводили деньги в подходящий иностранный банк, где резидент мог снять их сам и лично расплатиться с агентом.

– Как вы различали агентов? По кодовым именам?

– По номерам. В Цирке это называется комбинацией. У каждой сети своя комбинация, а агент фигурирует в качестве приставки к комбинации. Карл был известен как восемь А черточка один.

Лимас заметно вспотел. Петерс холодно наблюдал за ним, оценивая, как профессиональный картежник оценивает оппонента. Чего на самом деле стоил Лимас? Как можно его сломать? Что привлекло бы или, наоборот, испугало его? Что он ненавидел? А самое главное – много ли он действительно знает? Придержит ли он свою козырную карту до конца, чтобы продать подороже? Петерс так не думал: Лимас был сейчас слишком неуравновешен, чтобы хитрить. Он был человеком, находившимся в разладе с самим собой, человеком, знавшим только один образ жизни, исповедовавшим только одну веру, а теперь предавшим все это. Петерсу доводилось наблюдать такое прежде. Да, доводилось. Причем порой в людях, прошедших самую основательную идеологическую обработку, но которые тем не менее втайне от всех, размышляя долгими бессонными ночами, находили для себя новую веру и в одиночку, движимые только лишь силой внутренних убеждений, предавали свою работу, свои семьи, свои страны. Но даже им – исполненным новых порывов и надежд – не давало покоя клеймо изменника родины; даже они должны были преодолеть почти физическую боль, когда начинали говорить о том, что им надлежало хранить в вечном и глубоком секрете. Подобно вероотступникам-христианам, они все же страшились сжечь крест. Они колебались между велениями инстинктов и материальными выгодами. Но и перед Петерсом вставала трудноразрешимая задача. Он должен был успокоить их муки совести, одновременно лишив остатков гордыни. Эта ситуация была сейчас понятна им обоим. Вот почему Лимас изо всех сил уклонялся от налаживания чисто человеческих отношений с Петерсом – все еще мешала гордость. А Петерс знал, что в силу тех же причин Лимас будет лгать – пусть всего лишь не все ему рассказывая, но, так или иначе, обманывать. Из гордости, из чувства противоречия или просто в силу самой извращенной природы их профессии. А ему, Петерсу, предстоит поймать его на лжи. Да и сам тот факт, что Лимас был профессионалом, как ни странно, представлял для Петерса только дополнительную проблему, потому что Лимас мог сделать свои признания избирательными там, где Петерсу избирательность была ни к чему. У Лимаса могло сложиться свое представление о том, какие именно данные нужны Петерсу, и тогда он упустит в своем рассказе мелкие детали, которые оказались бы крайне важными для тех, кто будет оценивать результаты допросов. А ведь ко всему этому предстояло еще справиться с капризным тщеславием, свойственным алкоголикам.

– Думаю, – сказал он, – теперь пора более подробно поговорить о вашей работе в Берлине. Рассмотрим период с мая 1951-го по март 1961 года. Но сначала выпейте еще немного.

Лимас смотрел, как он достал сигарету из лежавшего на столе портсигара и прикурил ее. Сразу бросалось в глаза: Петерс был левшой, а сигарету вкладывал между губами так, чтобы название фирмы-производителя на ней оказалось в дальнем от него конце и прогорело сразу. Эта манера пришлась Лимасу по нраву: она свидетельствовала о том, что Петерсу, как и ему самому, доводилось работать в условиях строгой конспирации.

Лицо Петерса выглядело необычно – оно было совершенно невыразительным и серым. Краска с него, вероятно, пропала уже давно. Вполне возможно, что ему пришлось долго сидеть в тюрьме еще во времена революции. Но теперь, когда черты его лица окончательно сформировались, Петерс будет выглядеть точно так же до самой смерти. Только жесткие седые волосы могли еще больше побелеть, но лицо уже не изменится. Лимасу было бы любопытно узнать настоящую фамилию Петерса, а также женат ли он. В нем ощущалась некая ортодоксальность, которая Лимасу тоже нравилась. Такая черта обычно является порождением силы и уверенности в себе. Такой человек никогда не солжет без веской причины. И ложь его будет тщательно продуманной, продиктованной необходимостью, не имея ничего общего с укоренившейся мелкой нечестностью того же Эйша.