Деление на ночь - Евгений Кремчуков

– Жуткая история, – вздохнула Гусева. – Но я не знаю, чем ещё помочь. Если у вас высветился мой номер телефона, звоните…

– Эвелина Игоревна, а разрешите нескромный вопрос.

– Я замужем.

Белкин от души рассмеялся.

– Нет, другой. Откуда у вас такое редкое имя?

– Родители русские, но отец служил в Латвии, я там и родилась. Изначально они вообще хотели меня назвать Энн, в честь, вы не поверите, артистки, которая сыграла вторую сестру Скарлетт в «Унесённых ветром». Я уже не помню её фамилию, артистки той. На Анну не соглашались, только Энн. Какие-то они нетипичные у меня. В загсе их стали переубеждать, но у них был запасной вариант – Эвелина, третья сестра, точнее, ещё одна артистка. Вот и вся история. Ох, подождите секунду.

Она положила трубку, не отключаясь, и куда-то ушла. Вернулась через полминуты.

– Извините, смотрю на ноутбуке фильм, и сама же забыла его остановить.

– Что смотрите? – совершенно праздно спросил Белкин.

– «Человек, которого не было». Начала двухтысячных.

– Слышал, но не смотрел.

– Интересный, советую. Нуар такой.

– Спасибо… А кстати, Эвелина Игоревна, вы, случаем, никогда не слышали такую фамилию – Саша Близнецов?

Пауза. Неужели?!

– Нет, простите.

– Ясно…

Так разочаровался, что не сразу и отыскал в себе силы закончить разговор.

– Не хочу вас дальше отвлекать. Если вдруг что-то вспомните – позвоните?

– Конечно! Всего хорошего!

Нуар такой.

Близнецов.

Эвелина – наверняка её как-то коротко называли, а как? Пусть будет Элли, например.

Алёша Андреев.

Почему нет ни одной фотографии Близнецова? Почему о нём никто не знает?

Андреев.

Воловских.

Хик Сволов.

Елена.

Близнецов.

Человек, которого не было.

Человек, которого…

Господи, неужели?

Декабрь, как и смерть, не навсегда. Кружит над городом замёрзлая вода и хлопьями ложится на картину. В ночь улиц и каналов паутину, где человек немногих дарований стоит и смотрит вверх – без упований на встречный взгляд. Хотя он был бы рад.

Стихотворение называлось «Рождество», в десятом, кажется, сложено году. Теперь же, в августе, в оплавленном воздухе душного утра странным образом вспомнились отчего-то те хлопья замёрзлой воды, плывущие и осыпающиеся над городом, и та ночь, когда сидел у окна, разглядывая то белый прямоугольник дисплея, то белый квадрат пустынного двора, и выбирал между жизнью и смертью. В смысле – как что не навсегда декабрь. «Как и смерть, не навсегда». Выделил до запятой, удалил. «Как и жизнь, не навсегда», остановился опять. И то, и другое ложилось в строку, но оставить можно было только одно. Потому что стихосложение – всегда выбор, с самого начала и до. Не только строфы, слова в строке, рифмы, знака препинания, не только. Никогда не любил выбирать, но раз за разом был должен. Это ведь всякий раз ещё и отказ – выбор. Прежде, чем решение принято, все варианты – и дополняющие, и отменяющие друг друга – сосуществуют вместе, в странном единстве живого, размытого, движущегося, неокончательного смысла. Мне всегда была по сердцу такая неокончательность, недостроенный мост мысли, который мог быть протянут воображением в разные точки на том берегу. Но непременно приходилось выбирать, и, тут уж ничего не поделаешь, раз так, значит, выбирать надо самую лучшую точку и лучший путь к исполнению выданного на сей раз поручения.

Поэтому выделял до запятой, удалял и писал наново: «Декабрь, как и смерть, не навсегда». Убирал запятую между ночью и улицами. Оставлял смотрящего вверх человека стоять, а не лежать или идти. И уже под утро той длинной декабрьской ночи удалил с листа почти всю её, прошедшую внутри ночь, – шестнадцать долгих строчек после «рад».

А ещё вспомнил, как мне нравилась звезда в этих стихах. Нравилась тем, что она должна была там быть (а её не было), каждое из слов в любой строке ожидало её за собою (но не было её), потому что протянулись сквозь них «навсегда» и «вода» над городом. Вместо ли той воды или вместе с нею – ледяной булавкой прокалывала строки и звезда, которой здесь нет, – невидимая за белыми хлопьями, несказанная, неназванная.

Вот это, сейчас думаю, наверное, я и люблю в слове – оно никогда не имеет чётких, завершённых, очерченных изначально и навсегда границ, какие есть у камня, или яблока, или там табуретки. Потому что картиной, на которую ложатся хлопья рождественского снега, оказывались вместе и открытое в одной из вкладок браузера «Поклонение волхвов» Вольфа Губера, и запрокинутый человек очень далеко внизу, в белом колодце. Когда он повернулся к арке уходить, мне на мгновение показалось, что я узнал в нём Близнецова.

За десять лет до того в школе устроили новогодний вечер для старших классов, на котором присутствовали и всё руководство, и попечительский совет, почётные гости, родители и на который приезжал к нам Рейн. Торжественная часть с традиционными речами об итогах года, поздравлениями и пожеланиями пролетела почти незаметно – в голове роились планы на каникулы: что прочитать, что сделать, куда идти, необходимо успеть, тогда казалось, многое.

К тому времени, как суматоха всяческих предвкушений и воображений в голове немного улеглась, большую залу уже переполнял громоподобный, величественный голос: «Дарование! есть! поручение! – грохотал Рейн, и будто оттиском в камне оставалось каждое произнесённое им слово, и не поверить ему или пропустить его не представлялось возможным. – И дóлжно исполнить его любой ценой! Так Баратынский писал к Плетнёву, и так я говорю вам».

Близнецов взглянул на правую ладонь. Невидное никому, лежало в ладони драгоценное рукопожатие. Час назад, когда приехал отец, он оставил нас вдвоём где-то наверху, а сам отправился размять ноги. Побродил по этажам, спустился вниз. В актовом зале вовсю шли приготовления к торжественному вечеру: свободные головастики-восьмиклашки носили и расставляли стулья, кое-где заранее рассаживались гости и старшие; некоторые из тех, кто должен выступать, ходили по сцене. В углу у рояля Антоныч, Аристотель и почему-то с ними Элли вели оживлённую беседу. Близнецов сделал круг, но, за кого зацепиться, не нашёл и вернулся в фойе. Народу там толпилось ещё больше, гул и гам перекатывались между стенами, будто играя в какую-то неведомую свою игру, то закручиваясь в воронки вокруг небольших групп, то широко разливаясь до самых лестниц. Он повертел головой по сторонам, опять не приметил никого и вышел на крыльцо, в освещённый фонарями и близкими каникулами вьюжный вечер на кончике года. И, уже спускаясь по острожным ступенькам, вдруг увидел, как ему навстречу от остановившейся невдалеке машины совершенно один идёт Рейн, которого Антонычу через кого-то из попечительского совета удалось зазвать в качестве главного гостя на их декабрьский вечер. И так причудливо расплелись в это самое мгновение все мировые линии, что никого больше не оказалось рядом – ни на заснеженном крыльце, ни у крыльца, ни на дорожке. Только он стоял на второй ступеньке, не решаясь шагнуть дальше, и Рейн, грузный и грозный, ещё не глядя на него, направлялся ко входу.