Домовая любовь - Евгения Некрасова

Буйка красивая: крупная и лохматая.

Она отказывает, не хочет замуж,

любит хозяйствовать одна-сама,

любит одна-сама бытовать,

любит одна-сама домолюбить.

Старшие деды, как нравы оскалились,

давно на неё заточились,

думают выдать насильно,

уплотнить или выселить.

А может, и найти, к чему придраться,

и отправить Буйку в Пустой дом.

Но всё не доходят лапы

да больно хлопотно:

Буйка – вредная, здоровая, громкая,

хозяйство её бедное,

но хозяйничает тщательно.

Бытует сердцем,

хоть и неродная.

А теперь и вовсе карантин,

и многие старшие родные,

и нестаршие,

и неродные

устали от людей.

И уехали из Москвы.

А Буйка осталась.

2.

Если бы мой дом помещался в лапы, то я бы затискала его до полужизни. Мой дом большой, в нём – целых 38 квадратных метров: две комнаты, кухня, ванная, туалет, лоджия и хорошенькая кладовка. Семь раз в день я прохожусь по нему дозором, оглядываю и обнюхиваю каждый угол. Мышей съедаю, пауков сгоняю, пыль хвостом вытираю (но только там, куда нипочём не долезть хозяйке). Обнимаю стулья и табуретки, целую стены, двери и дверцы, иногда отдельные вещи.

Тштштштштшттштшт – это закипает электрический чайник. Ещё я слушаю – постукивание по клавиатуре, пиканье сообщений, жужжание электрической кофемолки, заокные крики и машинные рыки, журчание унитаза, бормотание застенного радио, подвывание и постукивание стиральной машины и, конечно, жиличкины движения. Если застыть на месте и дышать потише, то можно услышать этот звук домашней тишины, собранный из текущего в проводах электричества и общего гула всех людей на свете.

Хвост, чтобы не мешался, ношу в кармане шушуна. Достаю, чтобы смахнуть пыль с книжных страниц, снять паутину с углов или погнать паука. Чтобы не споткнуться в длинной юбке, когда надо лазить, затыкаю её в борты сапожных тапок. Получаются широкие штаны. Волосы собираю в косы, иногда в три, иногда в пять, иногда в десять. Количество кос зависит от грусти. Чем мне грустнее – тем больше кос. Волосы достают мне до конца спины и состоят из толпы разноцветных прядей: рыжих, седых, чёрных, пепельных, соломенных и коричневатых. Иногда проступают красные, зелёные и синие. На всём моём теле шерсть пепельного цвета. На морде серый пух. Волосы расчёсываю раз в четыре дня, шерсть на теле – всегда после помывки, то есть еженедельно. Чистотень – моя обязательность. Другие моются раз в полгода. Это не годится. В доме начинает пахнуть – это безобразно. Жильцы принимаются поднимать полы, выбрасывать нужные вещи, лить одеколон по углам, ещё они бродят, двигают носами и думают о переезде. А всё потому, что кто-то давно не мылся и воняет, почти как проклятый кот. Я пахну, по-чти как помытый человек, потому что одалживаю у жилички шампунь и гель для душа с экстрактом пиона или ванили. У меня кривоватые нижние лапы, и я немного переваливаюсь при ходьбе, но это ничего, зато я красиво танцую.

Я Буйка великолепная!

Разноцветная,

сильная и ловкая,

ушастая и хвостатая,

буйная и храбрая,

красивая и вообще.

Дом со мной

как за крепостной стеной.

Мои крепкие когти

никогда не выпустят

обязанностей и долга.

Домовою,

домомою,

домопою,

домохраню,

домолюблю!

3.

Я и её видеть не видывала,

слыхом не слыхивала,

нюхом не нюхала,

не знала, не жалела.

Она уходила в девять,

приходила в девять,

иногда позже.

Тушила овощи или бескостную курицу,

разваривала рис или гречку

или недоваривала макароны.

Жевала их сыроватые с сыром,

запивала винной кислятиной.

Заливала чай пакетный, травяной или чабречный,

жевала с ним с-семечками-печенье или бээ-горький шоколад

(я привыкала долго к её так-себе-еде),

потом смотрела в компьютер или телефон

наладонный.

Засыпала, во сне посапывала,

сны видела – не особо сказки.

По выходным читала, смотрела компьютер

или телефон наладонный.

Не водила никого – это славно,

а то я б засы́пала гостевые глаза пылью.

А чего её жалеть?

Она мне чужая жиличка,

живёт, и живёт, и живёт

в моём доме.

Заплетена уже двенадцатая коса!

Ревность моя поначалу

скалилась.

Я грустно выла:

мой возлююююбленный дом,

жили мы вдвоееееееём

(это для песни,

а по правде – до девицы жила

с двумя детьми семья,

до этого – два вахтовых,

прежде ещё – женщина и ребёнок,

до неё – учебный парень.

Всех теперь я упомню,

но сильно лениво перечислять.

Как перед последней съехала семья

целый месяц

квартира была моя).

А вот теперь я раздуваю ноздри,

а вот теперь рычу я,

а вот теперь новая жилиииииичка,

пробралась, как в дерево личиииинка,

с человеческим лииииииичиком,

молодая, высокая, большеногая.

Волосы бесцветные, бессильные.

Ходит моими полами,

дышит моими стенами,

вылёживает мой матрас.

Злилась, заплетала тринадцатую, четырнадцатую,

пересаливала еду жиличке,

плевала в питьё жиличке,

скалкой стучала по ночным подоконникам,

в унитаз кидала белые рулоны.

А потом оказалось,

что к дому у неё нет любви,

нет страсти,

нет жалости:

дёргает шторины,

курит в стены

(нет чтобы идти на лоджию),