Должно ли детство быть счастливым? - Екатерина Мурашова

Когда-то знакомая учительница начальных классов принесла мне работу своего ученика, мальчика-второклассника. Она задала им написать два завершающих тему абзаца — в течение двух месяцев проходили сказки Пушкина. Дословно я, конечно, не помню, но суть работы была такая: когда я читаю сказки Пушкина, мне страшно. Потому что я вижу, понимаю: он всегда знал, что его убьют, и именно — застрелят. Тюк, и всё. Он, как и всякий писатель, видел себя в своих героях. Часть от него — в каждом. У него высокая самооценка: «И назовет меня всяк сущий в ней язык». Он царь, он священник. И везде у него это, от которого мне страшно. Царя Дадона до смерти клюнул петух. Попа до смерти щелкнул Балда. Мы не проходили «Руслана и Людмилу», но я ее читал, и видел портрет Натальи Гончаровой, и хотел бы знать: с кем из героев Пушкин ассоциировал себя? Не с Черномором ли?

Понятно, что способность к подобным умозаключениям невозможно развить никакой методикой, и понятно, что они естественны и уместны скорее не в проверочной работе второклассника, а в публичной лекции Дмитрия Быкова.

— И что мне с ним делать? — спросила меня моя знакомая (обычный класс, обычная школа). — Он всегда так пишет, а главное — так думает. Я говорила с матерью, там нормальная семья, мать — продавщица, отец — столяр, двое детей, и они необычности сына просто не замечают. Она — за пределами их восприятия. Говорят: «Придумывает он что-то такое чуть ли не с самого начала и читать любит, это да, мы ему книжки всегда покупали. Это ведь не вредно? А вот поесть его не дозовешься, двадцать раз скажешь. Вы думаете, нам к врачу надо?»

Еще случай — девочка одиннадцати лет. Пишет невероятно взрослые стихи. К тому же обладает встречающейся, но достаточно редкой способностью рифмовать все подряд, чуть ли не говорить стихами. Умеет это с трех лет. Влюбилась в друга отца. Письменное обращение к нему на трех страницах, рифмованное, помню несколько строчек: «Моя дрожащая рука в твоей руке дрожать устала, но я сперва не понимала, чего и как мне было мало, и начала издалека: мне кажется, что я немая и кто-то, мимо пробегая, то ли в насмешку, то ль играя, мой голос спрятал, отобрал, и я осталась безъязыкой, и моего не слышат крика…»

Здесь девочку привели ко мне встревоженные образованные родители: мы знаем, такое бывает, они, вундеркинды, пишут такие стихи, а потом подростками кончают жизнь самоубийством…

Я их успокоила:

— Они кончают жизнь самоубийством не потому, что пишут такие стихи, а потому что с детства им внушают их особенность, а потом особенность (темповое ускорение развития) заканчивается, и вот этого «я как все» они перенести уже не могут… А у вас сочетанный вариант: любовно-меланхолические стихи она пишет как в пятнадцать-семнадцать (темповое ускорение), а вот способность рифмовать жизнь — это дар, он ей дан и никуда не денется, если его поддерживать.

Они мне:

— А вы можете ей самой все это объяснить?

— Могу. С таким-то ускоренным развитием она меня, скорее всего, поймет.

Поняла, конечно. И мне довелось наблюдать дальнейшее развитие этой девочки (в отличие от мальчика-второклассника, дальнейшая судьба которого мне неизвестна): она сейчас старший подросток, была готом, потом от этого отошла, стихи пишет, как и ожидалось, самые для ее возраста обычные, а сохранившейся и еще развившейся способностью рифмовать научилась зарабатывать в интернете — ей присылают личные вводные (к празднику, к юбилею, желающие поразить свою девушку, парня, жену и т. д.), а она им за час пишет рифмованную страничку. Деньги пока небольшие, но все равно приятно. Очень спокойная, уверенная в себе девушка. Хочет стать кинологом.

Но что же, действительно, делать родителю, если ему вдруг достался настоящий вундеркинд?

Мое собственное мнение, разумеется, нисколько не претендующее на статус абсолютной истины: к такому дару нужно относиться как к беременности на ранних сроках. Не болезнь, но особое состояние и потенциальная возможность. Может закончиться ничем (выкидыши на ранних сроках — самое обычное дело, так природа избавляется от неспособных к развитию зародышей). А может и получи́ться что-то. И то и другое — нормальный исход событий. Помните, у беременных бывают странные вкусы и желания? Вот и у вундеркиндов — тоже. И их надо кормить. Просит знаний? Дайте. Просит оставить в покое? По возможности оставьте. Хочет научиться чему-то странному? Если это не опасно для жизни, создайте условия. И наблюдайте, любите, разговаривайте, будьте где-то рядом. Но это, последнее, всем нужно, не только вундеркиндам.

— Вы мне не поможете, — констатировала немолодая женщина с опущенными уголками губ, усаживаясь в кресло. Одета она была без всякого стиля, с явным безразличием к сочетанию вещей и цветов, стрижка самая простая.

— А может быть, вы сначала расскажете, в чем дело? — предложила я. — А там посмотрим.

— Да, конечно, расскажу, — согласилась она. — Тем паче я к вам из Томска приехала.

— Я была в Томске, очень красивый город, — сказала я для установления контакта. — Считала себя неплохим пловцом и чуть в Томи не утонула. А еще потом мне из ваших архивов присылали документы, когда мы с подругой исторические романы писали.

Контакта не получилось. Женщина смотрела безучастно.

— Рассказывайте, — вздохнула я.

Тамара, мать-одиночка. Не сразу: была замужем, по любви, муж был ярким и вроде перспективным, но с юности много пил («У нас все пьют», — не осуждая, опять констатировала она) и довольно быстро после женитьбы стал ощутимо «простеть» (ее слово. — Е. М.), а потом и разваливаться как личность. То и дело терял работу («А найти ее в Томске ох как непросто»), стал агрессивным. После второго эпизода домашнего насилия она подала на развод. Сыну Илье было четыре года, он уже умел читать и писать печатными буквами.

Тамара закончила филфак Томского университета, но, когда поняла, что творится с мужем, проявила дальновидность и еще в замужестве выучилась на бухгалтера. После развода бралась за любую работу, была сначала неопытным, но очень тщательным исполнителем, слушала советы, постепенно зарабатывая репутацию (слово «резюме» в Томске было не в ходу). В конце концов устроилась так, что работала в трех местах, но ненормированно и удаленно: можно было работать ночью, а днем — заниматься Ильей. В садик он не ходил — что-то не пошло (она не стала уточнять, но из дальнейшего я смогла предположить, что именно), но посещал какую-то студию раннего развития, где охотно беседовал с преподавателем, блестяще выполнял все задания и почти не общался с детьми. В последний год перед школой не было и студии — Илья явно перерос все, происходящее там. К школе он умел читать, писать по-русски и по-английски, играл несложные вещи на пианино и ксилофоне (научился фактически сам, Тамара просто показала ему ноты и научила читать их с листа, заниматься с преподавателем и посещать музыкальную школу Илья отказался наотрез), сочинял музыку, прочел всего Конан Дойля и Жюля Верна. Обожал Марка Аврелия (книгу нашел у матери на полке). Тогда же просил всех объяснить ему про Пифагора. Никто из окружающих (включая мать) не понимал, что ему, собственно, надо, но все согласно решили, что у мальчика — математические способности. Со взрослыми Илья разговаривал охотно, причем был матерью хорошо воспитан, не лез со своей информацией и суждениями, умел слушать, любимое предложение при новом контакте: «А расскажите мне, пожалуйста, о…»; как и Тамара, любил советы (что еще почитать, что посмотреть, чему интересно научиться). Очень любил книги Левшина про математическую страну Карликанию. В математике его нешуточно завораживали идея бесконечности, отрицательные, мнимые числа, число пи и прочие абстракции. Мать закономерно гордилась удивительным отпрыском, но вела себя по-умному, вслух восхищавшихся им взрослых мягко обрывала, «звездной болезни» в сыне не культивировала, говорила: ты просто такой уродился мне на радость, судьбу надо благодарить или Бога, если он все-таки есть (мировоззрение у Тамары всегда было несколько неопределенным, сейчас она склоняется к богооставленности этого мира).