Улыбка Эммы - Владимир Сотников

Я оглянулся на легкий шорох. За последним столом сидела в полутьме девушка. Моя однокурсница. Совсем как Соня. Сквозь жизнь проносятся линии, нанизывающие на себя похожие картинки. Как ужаленный временем, я подошел к девушке и отдал ей тетрадь. И вышел в коридор, как на берег океана.

Странное, странное чувство! В эту минуту не было в мире ни одного предмета, не сравнимого со мной. Я видел все, видел со стороны, как Бог, как Робинзон.

Весна загрохотала водосточными трубами. Мне казалось, я – зима, а Ася – уже весна. Она тянула меня к себе, и все мои слова были для нее. Я шел где-нибудь по улице и думал: вот это дерево росло и не знало, что когда-нибудь мои мысли об Асе коснутся его веток, ожидание троллейбуса было частью времени до нашей встречи, и улица вдаль, до поворота, была частью дороги до нее. И все было продолжением тех слов в моей первой тетради, которую я отдал Асе в читалке.

Она привыкла к моим запискам, листкам, перекидным блокнотам, которыми я заполнял время, живущее без нее.

– А говорить? – улыбалась она, глядя в написанные слова. – Что ты будешь мне говорить?

Я обводил рукой пространство, показывая – вот это буду говорить. Здесь слова еще неотделимы от предметов и поверхностей, но они взлетят, как быстрое воспоминание о только что случившемся. Казалось, это «только что» не проходило, а растекалось вокруг нас, как облако. Время шло странно. В нем не было частей, его составляющих, в нем не было длительности – оно то замирало, то перескакивало вдруг вместе с нами в парк, то растворялось где-то над деревьями.

Почему-то Ася казалась мне старше меня. Странное ощущение детства вспыхивало рядом с ней. Только сейчас я понимаю, что это долетали до меня слова, которые я писал на обороте новогодней открытки в первом классе.

А может быть, виновато было слово, которое она говорила, когда я, задумавшись, вздрагивал от ее прикосновения к моей щеке – беззащитный. Ты совсем беззащитный, говорила она. Мне это почему-то не нравилось. Почему она меня жалела?

Время все-таки шло. Весна была в разгаре. Студенты ходили парами, и я морщился оттого, что видел нас с Асей такими же, как все. Она замечала это и смеялась:

– Боишься, да? Боишься?

Я не боялся, а не мог ей объяснить неточности этого слова, неточности всего остального, что говорила Ася. Но она и сама понимала. Однажды в парке, сорвав с клена чудом уцелевший прошлогодний лист, я сказал неожиданно даже для себя:

– Потому что мы уверены только в своих чувствах.

Откуда взялись эти слова? Прочитанные где-то или подсказанные этим листом?

Ася помолчала и тихо сказала:

– Мы с тобой не совпадаем. Как будто идем не в ногу.

– А ну-ка пойдем в ногу! – попробовал я пошутить. – И побредем мы с тобой до самыя смерти…

Я обнял ее, увлекая идти рядом, но она отстранилась, невесело улыбнувшись.

Потом мы катались на качелях-лодочке. Я раскачал до самого предела, мы взлетали высоко, и вдруг широкое и свободное ее платье на верхнем взмахе качелей взмыло от воздуха, облепило Асино лицо, открыв ее ноги и все тело, она вскрикнула, отпустила руки, одергивая платье, и упала на меня. Я еле успел схватить ее, мы чудом удержались во всех этих тросах, качели продолжали взлетать… Когда нас остановили, Ася долго то ли смеялась, то ли всхлипывала от испуга. Успокоившись, она посмотрела вверх и сказала:

– Если бы я упала оттуда на землю, то сломала бы тебе всю жизнь.

Мы молча вернулись, молча попрощались. Потом Ася уехала домой. Я пытался писать для нее, но лишь смотрел в пустую бумагу. Мне казалось, слова не совпадали – я ими думал, но писать не мог.

Когда она появилась, то при встрече остановила меня взглядом. Чужая, строгая. Я все равно подошел, и она холодно спросила:

– Мальчик хочет выговориться?

И ушла. А я остался стоять, как над обрывом.

Потом она прислала ко мне свою подружку, которая сказала, что Ася выходит замуж за своего бывшего одноклассника.

Даже сейчас я иногда онемеваю в странном состоянии несовпадения себя со всем миром, будто никому не нужны мои слова.

Странная моя жизнь. Меньше всего я хочу быть собой, и в облаке чувств появляется кто-то похожий. Это моя душа. Что еще может быть ею?

Читая все книги, думая и вспоминая, я словно натягиваю жизнь, как холст на раму, на весь этот каркас событий – как бы ни были смешны эти слова, я все-таки их оставлю – да, натягиваю свою жизнь на каркас всех прошедших в истории событий и чувствую, что это я был или еще буду Одиссеем, что и мне указывала звезда, и что антоновские яблоки – уже не яблоки, а слова.

Все, что было, есть в человеке.

Забавный случай подсказал мне это. Однажды мы с однокурсниками спустились в подвал общежития с двумя парами боксерских перчаток. Моим соперником был двухметровый великан Гена, которого все звали крокодилом. Я чувствовал, что отказываться нельзя – все знали, что я занимаюсь боксом, и решили то ли проверить меня, то ли наказать. Почему я принял это странное науськивание? Принял как вызов.

Нам надели перчатки. Мой Голиаф усмехнулся и ударил. Несложно было подсесть под удар и пропустить его над собой. Гене это не понравилось, и уже без усмешки он повторил. Метил он прямо в голову, изо всей силы. Я опять присел. Выныривая, ударил его боковым в челюсть, едва дотянувшись, и Гена удивился. Удивиться потом пришлось и мне, потому что весь наш поединок был абсолютно одинаков: Гена страшно замахивался и бил, я приседал или уклонялся и бил в ответ. Он промахивался, я попадал. Через пять минут он так разъярился, что мне оставалось только бить и бить в кровавое месиво на месте его лица, чтобы остановить его.

Сейчас я пытаюсь описать этот бой, но это невозможно. Подробности жизни – это неправда, потому что их нет. А была пещера, то есть подвал, рычание зверя и крики толпы, и мое ощущение, что я, маленький, защищаю от великана не только себя, но и какое-то странное свое упорство быть не таким, каким меня хотят увидеть.

Гену все-таки остановили, вцепившись по двое в его руки.

– Победа разума, – сказал невидимый рефери.

Больше никто ничего не сказал.

Да, я забыл сразу упомянуть: в подвале тогда была и Ася. Почему она после этого говорила, что я беззащитный?

Как природа?

Мне надо было уехать куда-нибудь. Далеко, с чувством безвозвратности дороги, чтобы ощутить течение жизни. Здесь оно остановилось. Но даже этого я тогда не понимал. Ничего не знает о себе человек в ту минуту, когда живет.

Иногда кажется, что извлекаешь из простора звуки жизни, иногда, наоборот, пространство играет на тебе. Эти два ощущения, как вдох-выдох, соединились во мне на Енисее.

Я стоял на берегу, как на краю своей прежней жизни, смотрел на сильное течение огромной реки и думал так, как думает, наверное, ребенок или старик – мысли появлялись и сразу улетали в бесконечность без продолжения и ответа. И это хорошо, – думал я о том, что видел. Эти слова как раз и не требовали ответа. Они были только словами над твердью и водой.