Софья Алексеевна - Нина Молева

— Это все государь озаботился. Частенько в храм Сергия заходит, а уж на память преподобного Сергия — что 5 июля, что 25 сентября — всенепременно. Накануне вечерню отстоит, на самый праздник — литургию. Вот и мне наказал быть.

— Сказала бы, что неможется.

— И что ты, сударушка, что ты! О немочах бабьих государь и слышать не хочет. Так поглядит, что, кажись, земля под ногами того гляди разверзнется. Софьюшкой попрекнул. В первую ночь, что с рижского походу воротился, понесла, говорит, ты, Марья, да и тут девку. Вот как!

— Спросить тебя, государыня-сестица, все хотела: Софьюшку-то опять в Успенском соборе крестили?

— В Успенском, Аннушка, в Успенском. Преосвященный приказал.

— Нешто у мощей святителя Алексея не лучше? Боярин-то мой Борис Иванович сказывал, что со времен царя Ивана Васильевича всех царственных младенцев в Чудовом монастыре, у раки святителя крестили. Первым, дай Бог памяти, казанского царевича малолетнего, нареченного в крещении Александром. А уж дальше одного за другим царевича Ивана Иоанновича, царевну Евдокию, Федора Иоанновича, а там и племянника своего от брата Юрия — Василия Юрьевича.

— Ох, и не задалась у них у всех жизнь-то!

— Как не задалась? О чем ты, государыня-сестица?

— Сама посуди: царевича Ивана родной батюшка до смерти зашиб. Евдокия Ивановна рано померла. Федор Иоаннович хоть и пожил, да ведь разное о нем говорят.[44]

— Что головкою-то слаб был?

— Вроде того, да и здоровье имел не ахти — все прихварывал. А о Василье Юрьевиче и толковать нечего. Отец-то его родной совсем без смысла был, ни на какое доброе устроение не годен. Чего уж от дитяти ждать: долгого века не проживет. Вон и дочка у государя Федора Иоанновича Федосья Федоровна. Там же крестили, а двух лет не прожила.

— Государыня-сестрица, окстись, что говоришь-то! А как же супруг твой, как царевны Ирина да Татьяна да Анфиса Михайловны — разве не у мощей святителя крещены были?

— Так-то оно так. Да ведь и мы с государем Митеньку нашего там крестили. А как он хворать начал да чахнуть, сам повелел в Успенском соборе крещение совершать. Вот теперь четырех дочек и царевича — всех там, в соборе, крестили. Может, Господь им больше счастья пошлет, кто знает…

— Погоди, погоди, государыня-сестица, а что я Марфиньки не вижу. Не захворала ли, Господи, сохрани да помилуй?

— Нет, нет, у царевны Ирины Михайловны она. Иной раз на ночь ее принесет, иной раз и ночевать у себя оставит.

— Помнится, это царевна Татьяна Михайловна деток-то любила да приголубливала. А теперь что же?

— Вот поди ж ты. Теперь, как Марфушка на ножки встала, с ней одной и занимается. Мамка государева говорит, чисто старица Великая с самой царевной Ириной Михайловной. Веришь, кукол ей устраивает, за лоскутами в Мастерскую палату посылает, из торговых рядов велит игрушки приносить. Только больше с книжками сидит — грамоте царевну Марфу Алексеевну обучает. Пять лет дитю, а все буковки в букваре показать может, да бойко так.

— Государь, поди, учить Марфиньку будет.

— Да нет, учителей решил брать, как царевич подрастет. Годок-другой подождать придется.

— Поди, преосвященный так сказал.

— Откуда мне знать, Аннушка. Одно только — государь говорил, будто в Полоцке ученого монаха[45]встретил. Рацею[46]тот в честь государя преотличнейшую сочинил, и такой рацеи никому в Москве не сочинить. Сама слышала, как боярину Ртищеву сказывал. Мол, всенепременно надо бы того монаха Симеона Полоцкого в Москву взять, то ли к Печатному двору, то ли в школу какую, а там и к царским детям приставить.

— И преосвященный согласился?

— Ну, что ты, Аннушка, преосвященный да преосвященный! Придет время, государь ему и скажет, а пока…

— Вот и я о том: пока…

19 апреля (1658), на день поминовения священномученика Пафнутия, иерея Иерусалимского, и святителя Трифона, патриарха Константинопольского, а также преподобного Никифора игумена, царь Алексей Михайлович повелел все Кремлевские и Белгородские ворота переименовать, писать и называть: Фроловские — Спасскими, Куретные — Троицкими, Боровицкие — Предтеченскими; в Белом городе Трехсвятские — Всесвятскими, Чертольские — Пречистенскими и улицу Пречистенкою; Арбатские — Смоленскими и улицу Арбат Смоленскою; Мясницкие — Фроловскими.

— Не гневись, великий государь, только никак в толк не возьму, пошто патриарху такую сумятицу в Москву вносить. Назывались ворота и назывались, назывались улицы и назывались. Сам посуди, были Фроловские ворота в Кремле, теперь оказались в Белом городе. Мне, грешному, не разобраться, а простолюдину что делать?

— Что тебе-то за печаль, Семен Лукьянович? Своих дел у тебя мало? Все бы ты спрашивал да свое доказывал!

— Да что ж тут докажешь, государь! Я только осведомиться хотел — больно толков по городу много пошло. Ни к чему ведь это народ мутить. Вон Никон чего среди попов наделал — только что не в волосья друг дружке вцепляются. Теперь и за Москву принялся. Люд-то московский взбунтовать проще простого — гляди, дороговизна какая пошла. Медный рубль уже в десять раз дешевле серебряного стал. Жить-то людишкам как? А тут опять перемены.

— Ну, от таких перемен людишкам ни тепло, ни холодно.

— Знаю, государь, что прогневать тебя могу, все знаю, да терпеть боле сил нету. Ни тепло, ни холодно, говоришь. А откуда им знать, чего дальше из перемен-то никоновских будет? Рубли медные чеканить стали, тоже по первоначалу перемен не видать было. Прочности, прочности в жизни не остается, вот что! Ты дьяков-то порасспроси, о чем людишки в Торговых рядах да на Ивановской площади толкуют, какого зла для себя ждут. А ведь тебе, великий государь, спокойствие в Москве надобно, тебе еще воевать идти, город на произвол судьбы оставлять. Меня не слушаешь, вот у князя Алексея Никитича спроси. Думаешь, потому боярин Трубецкой молчит, что со мною не согласен? Да скажи ты государю, князь, — раз козе смерть! — всю правду скажи!