Итак, вас публично опозорили. Как незнакомцы из социальных сетей превращаются в палачей - Джон Ронсон

– Что происходит, когда вы говорите людям, что были охранником в Стэнфордском тюремном эксперименте? – спросил я его по телефону.

– Все считают, что я вел себя по-скотски, – ответил он. И вздохнул. – Я постоянно о нем слышу. Включаешь телевизор, а там говорят о чем угодно, что имеет хоть какое-то отношение к жестокости, и они вставляют фразу вроде «как было показано в Стэнфордском тюремном эксперименте…» Моя дочь проходила его на уроке в старшей школе. Это очень расстраивает.

– Почему? – спросил я.

– Это неправда, – сказал он. – Мои охранные будни текли довольно уныло. Я просто сидел. Я был в дневной смене. Так что я будил заключенных, приносил им еду. А большую часть времени просто слонялся. – Он сделал паузу. – Если бы вывод, к которому пришел Зимбардо, был верным, разве это не относилось бы ко всем охранникам?

Затем он сказал, что если я внимательнее присмотрюсь к кадрам Зимбардо – он мечтал, что однажды Зимбардо откроет общественности доступ ко всему отснятому материалу, – то я увижу, что «единственным охранником, который словно и правда съехал с катушек, был Дейв Эшельман».

– Дейв Эшельман? – переспросил я.

Он был прав: представляя злобных охранников из подвала Зимбардо, ты в действительности представляешь одного конкретного человека – Дейва Эшельмана. Он был тем самым человеком, который орал «Трахай пол!», и «Ты Франкенштейн!», и многое другое. Ученые-социологи писали научные работы, в которых анализировали каждое движение Эшельмана, в том числе следующую странную деталь: чем более жестоко он себя вел, тем заметнее в его голосе звучал южноамериканский акцент. Я видел по меньшей мере один анализ эксперимента, в котором автор посчитал вполне правдоподобной теорию о том, что если человека накрывает волна бешеной жестокости, то он невольно начинает звучать, как уроженец Луизианы.

Сегодня Дейв Эшельман – управляющий ипотечной компании в Саратоге, Калифорния. Я позвонил ему, чтобы спросить, каково это – олицетворять зло, скрытое во всех нас.

– Думаю, я чертовски хорошо отыграл, – ответил он.

– В каком смысле? – переспросил я.

– Все не так просто, не очередной случай, когда берут в целом нормального, уравновешенного, рационального человека, помещают его в плохие условия, и он вдруг тоже становится плохим, – сказал он. – Это инсценировка.

Он продолжил объяснять. В первую ночь все прошло уныло. Все просто сидели на своих местах.

– И я подумал: «Кто-то тратит на все это очень много денег, а результата не получает». И решил, что нужно действовать.

Незадолго до этого он посмотрел фильм «Хладнокровный Люк» с Полом Ньюманом, в котором тюремный охранник-южанин с садистскими наклонностями в исполнении Строзера Мартина травит заключенных. И Дейв решил ориентироваться на него. Его внезапный южный акцент не был какой-то неконтролируемой трансформацией, как у Натали Портман, обрастающей перьями в «Черном лебеде». Он сознательно подражал Строзеру Мартину.

– Значит, вы все это подстроили, чтобы исследование Зимбардо было лучше? – спросил я.

– С моей стороны все было полностью преднамеренно, – ответил он. – Я все продумал. Наметил план. И претворил его в жизнь. Все было сделано с определенной целью. На тот момент я считал, что делаю что-то хорошее.

Положив трубку, я подумал, что Дейв только что рассказал мне потрясающую вещь – это могло изменить саму природу того, в каком ключе преподается сегодня психология зла. Возможно, он только что опроверг результаты знаменитого Стэнфордского тюремного эксперимента. Так что я переслал транскрипт нашего интервью двум психологам, специализирующимся на поведении толпы, – Стиву Райхеру и Алексу Хасламу. Оба они – профессора социальной психологии: Райхер – в Университете Сент-Эндрюс, Хаслам – в Университете Квинсленда. Всю свою карьеру они посвятили изучению трудов Зимбардо.

В ответных письмах оба казались абсолютно не впечатленными той частью, которая для меня выглядела потенциально сенсационной. «Фраза про “всего лишь игру” – отвлекающий маневр, – написал Хаслам, – потому что, когда ты находишься на стороне жертвы, тебе плевать, играет человек или нет».

«Подобная инсценировка не “несерьезна”, – добавил Райхер. – Даже если это всего лишь роль, возникает вопрос: а почему мы действуем именно так?»

Но, продолжили оба, разговор с Дейвом Эшельманом и правда был «захватывающим и важным», как заметил Райхер, просто по другой причине. В словах и впрямь пряталась улика, но это было то, на что я не обратил внимания.

Хаслам написал: «По-настоящему интересная строка – “На тот момент я считал, что делаю что-то хорошее”. Фраза “делаю что-то хорошее” крайне важна».

Делаю что-то хорошее. Это разительно отличалось от выводов Лебона и Зимбардо. Жестокая среда не ожесточила Дейва. Те 100 тысяч людей, обрушившихся на Жюстин Сакко, не были заражены злостью. «Вот что иронично в ситуации с людьми, которые используют эффект цепной реакции в качестве объяснения, – написал Стив Райхер. – Они видели по телевизору кадры лондонских протестов, но не вышли на улицу и не пополнили их ряды. Никогда не бывает такого, что все вдруг беспомощно вливаются в толпу. Полиция, подавляющая бунт, не присоединяется к протестующим. Заразительность, как выясняется, является проблемой для других».

Далее Райхер рассказал мне историю о том единственном разе в своей жизни, когда он пошел на теннисный матч. «Был “народный день” Уимблдона, и простолюдины наконец получили возможность попасть на корт. И мы были на корте № 1. По три стороны сидели самые обычные люди; на четвертой – члены клуба. Игра проходила довольно скучно. И люди запустили мексиканскую волну. Она прошла по всем трем “народным” трибунам, а аристократы не стали подниматься со своих мест. Никакой заразительности! Но остальная часть толпы выждала ровно тот промежуток времени, который потребовался бы, чтобы по четвертой стороне трибун прокатилась волна. Это происходило снова и снова, и каждый раз общая масса людей – полушутя – подзуживала членов клуба присоединиться. И в конце концов они это сделали, весьма смущенно. Последовавшие за этим возгласы явно были слышны издалека. Итак, с одной стороны, тут есть поверхностный повод поговорить о заразительности. На самом же деле тут кроется куда более интересная история о границах влияния, совпадающих с границами между группами, о классовости и власти… Иногда заразительность скрывает факты, а не проясняет ситуацию. Действия даже самой жестокой толпы никогда не являются просто зарождающимся взрывом. Всегда есть паттерны поведения, и они всегда отражают более широкие системы убеждений. Так что вопрос, который необходимо задать – на который нельзя ответить “заразительностью”, – это как случается такое, что люди могут собраться в группы, часто абсолютно спонтанно, часто без какого-либо лидера, и вести совместные действия идеологически понятными способами. Ответив на него, вы ступите на длинную тропу понимания человеческой социальности. Вот почему толпы – это не отклонение от нормы, а такое важное и такое захватывающее явление».