Бриллиантовый маятник - Ольга Ракитина

— Этот случай о многом говорит, — согласился Иванов.

— Да уж, — усмехнулся Новицкий, — Я так полагаю, Миронович знал подноготную каждого на своем участке. А людей безгрешных ведь не бывает, почти у каждого грешок какой — нибудь за душой водится, за что его можно прижать — кто — то налог не доплачивает, кто — то постояльцев неучтенных пускает, кто — то брагу «коньячную» бодяжит тайком. Можно прижать сильно, можно — не особенно сильно, а можно ведь и вообще не прижимать… тем более, если это никому особенно не вредит. С этой работы многие дуреют, теряют всякий разум, жадничают. Перестают уважать чужой интерес. Поэтому таких полицейских местные обитатели не уважают и прямо презирают. Так вот Миронович был не из таких. Он свои дела обделывал, при этом понимал, что и другие жить должны и про долг службы не забывал. Участок у него был, почитай, самим тихим. Ничего не происходило.

— А может, просто наружу не выходило? — уточнил Иванов.

— А в полицейском деле это ведь одно и то же. Дела не возбуждаются, жалоб населения нет, трупов безхозных никто не находит и — тишина. Только такую тишину ещё устроить надо! Тут особый полицейский талант нужен.

— Да уж, — согласился Иванов, — Интересно получается.

Конечно, рассуждения Новицкого были циничны, но своя правда в них была. И спорить тут было не о чем.

— И что же, он закрывал на многое глаза? Небескорыстно, разумеется… — сказал после паузы Иванов. Слова его прозвучали скорее утверждающе, нежели вопрошающе.

— Это грубо, Агафон. Если на многое тупо закрывать глаза, то долго на своём месте не протянешь. Пойдут доносы, случится «подстава» и вмиг слетишь. Ты же знаешь, как это делается в нашем ведомстве. У Мироновича, как я понимаю, всё иначе было организовано. Ты вот что, обратись — ка к человеку, который поработал под Мироновичем уже когда тот в силе был… Я тебе напишу сейчас к нему записку — это мой большой должник и через меня он попал в полицию. Он будет с тобой откровенен, но только с одним условием… — Новицкий примолк, дабы его собеседник проникся сознанием важности момента, — Никаких официальных ссылок на него или меня. Ты можешь мне это обещать?

— Обещаю, Виктор Афанасьевич, истинный крест, — Иванов осенил себя знамением, — Нигде в деле фамилии ваши упомянуты не будут.

Новицкий вышел из комнаты, отправился строчить записку. Иванов прекрасно понял манёвр старого полицейского: привычка всё делать чужими руками была неискоренима. Безусловно, Новицкий знал что — то такое о Мироновиче, что считал важным для следствия, но прямо сообщить об этом не захотел. Решил донести информацию, так сказать окольным путём, через своего доверенного человека. Наверное, это было не очень хорошо, поскольку отнимало время, требовало лишних разъездов, да и вообще, выглядело как проявление недоверия Иванову. Вместе с тем, в подобном поведении была своя логика, его оправдывающая: Новицкий побоялся быть неточным и дабы не вводить в заблуждение сыскного агента дал выход на человека, который знает больше него. Что ж, тут грех было жаловаться, на самом деле, и такой результат был совсем неплох.

Когда хозяин вернулся в комнату, в его руках был небольшой синий конверт, который использовался для официальной полицейской переписки. Иванов не сдержал улыбку:

— Виктор Афанасьевич, Вы уж сколько на пенсии, а конверты у Вас всё ещё казенные.

— Это, Агафон, заначка. Со времён службы. Как говорится, идя со службы возьми хоть гвоздь… Вот я и натаскал.

Собеседники сели к столу, Новицкий протянул своему vis — a — vis конверт с надписью: «Его превосходительству полковнику Фоме Фердинандовичу Дубисса — Крачаку в собственные руки». Иванов так и крякнул: послание было адресовано полицмейстеру 3–го отделения, большому начальнику, о котором Агафон Иванов был немало наслышан.

— Вы б меня, Виктор Афанасьевич, ещё бы к градоначальнику прямиком направили, — не без сарказма пробормотал Иванов.

— Нечего ехидничать, — буркнул в ответ Новицкий, — Придёшь к Фоме Фердинандовичу, отдашь конверт, скажешь, что от Новицкого и посмотришь, как он ласково с тобой заговорит.

— Это отчего ж так?

— Он в полицию через меня попал. Было это в 1870 году. До того Фома Фердинандович 12 лет тянул лямку в Кронштадском крепостном полку, был гол как сокол. Когда пришла команда переезжать в Питер у него даже чемодана не было, куда исподнее бельё сложить. А теперь он уже полковник. Человек он умный, дельный, добро помнит. От тебя он не отмахнётся, не боИсь!

Иванов спрятал конверт во внутренний карман сюртука и заговорил о другом:

— По женской части Миронович знатно гулял?

— Ну, а как же! Я полагаю, ты и сам уже об этом наслышан. Надо же, при такой любви к женским прелестям Бог его еще и такой плодовитостью наградил! У него от первой жены трое, от второй пятеро…

— Он с ней невенчанным жил, стало быть, и не жена она, а сожительница, — поправил Иванов словоохотливого домовладельца.

— Да, говорят, сейчас уже новая, и тоже детьми Бог одарил… Ну, да это ведь и не важно — венчанный, невенчанный. Важно то, что их много — детей, женщин. Их всех надо кормить, одевать, учить, платить за квартиру. Опять же побрякушки всякие, цацки золотые, солитёры — что бабы, что барышни — все до них охочи. А у Ивана Иваныча этого добра в карманах почти всегда было.

— А что, он действительно так любил женщин, что об этом все в части это знали? — подвинул разговор ближе к интересующей его теме следователь.

— Да уж, не мог пройти мимо. Если уж глаз положил, то непременно начинал добиваться. И, надо признать, у него это получалось.

— Всегда?

— Ну, насчет «всегда» точно сказать не могу, но одно знаю наверное — женщины его любили. То ли секрет он знал какой, то ли слово волшебное, — Виктор Афанасьевич добродушно засмеялся в седые усы, — а только стоило на него посмотреть, когда он обхаживал какую — нибудь очередную цыпу. Это, я тебе скажу, — чистая оперетта!

— То есть верность своим постоянным… женам, сожительницам он не хранил?

— Какое там! — замахал руками Новицкий, — Он как тот пострел, который везде поспел. Да — с, успевал «налево» сбегать, и, надо сказать, бегал постоянно.

— А скажите, Виктор Афанасьевич, не помните ли случаев, чтобы он женщин наказывал, бил или грозил побить? Если, скажем, ему отказывали?

Новицкий задумался на минуту.

— Я понимаю к чему ты, Агафон, это спрашиваешь. Но признаюсь честно: мы не были настолько близки, чтоб говорить о таких вещах. А наговаривать на человека не хочу.

— Хорошо, я спрошу в предположительной форме: как Вы думаете, мог бы Миронович изнасиловать понравившуюся женщину?

— Думаю, что нет. Снасиловать — это совсем уж паскудство какое — то. У него была другая метода. Мы с ним как — то раз в ресторацию завалились, он за штофом беленькой размяк и пустился в откровения: я, говорит, руку дам на отсечение, что женщину легче, а главное, быстрее раздеть лаской, чем силой. И смеется. Я думаю, что все эти побрякушки — колечки там, сережки, — очень ему помогали в таком деле, — Новицкий мелко засмеялся, и розовая кожа на его щеках собралась в множество морщинок вокруг веселых глаз, — И потом, Агафон, запомни: Миронович никогда не пытался брать неприступные крепости, никаких дворянок, даже бедненьких, ювелирш, актрис и прочих избалованных особ у него отродясь не было. У него все женщины были простого сословия, так с чего бы им так уж артачиться?