Крокозябры - Татьяна Щербина

Нормальную жизнь мне пришлось завоевывать по крупицам, она давалась трудно, Наполеон не ослаблял хватки, приезжая, а потом подкидывая поленьев звонками и факсами, чтобы адское пламя во мне не погасло, чтобы я не могла вернуть душу на место. Похитив ее, он уверял меня, что на самом деле души не существует, я уже и вправду не излучала свет, он весь вытянут был черной дырой, но все же годы упорного труда, может, у кого-то это называется постом и молитвой, сделали свое дело. Я окрепла, научилась нормальной жизни и даже большему, чего не умела прежде, но в один день — и это была все та же пора, в которую я стартовала к черной дыре, в которую вернулась к родному Арбату и Новому Арбату, Патриаршим, Бронным, Никитскому бульвару, Пушкинской — мне никогда не надоедает ходить по этим знаемым наизусть местам, но тут — не выйдешь, морозы прижали крепко, и что еще делать, как не разбирать ящики и шкафы. Тут-то я и наткнулась на Фигню. Она уже, конечно, не была предметом диковинным или красивым, так — фигня.

Открыла я эту малиновую книжку, совсем даже не потершуюся, и снова обнаружила там единственное имя, Наполеона. Тут-то и произошел шок, фантомный шок, который побудил меня вспомнить все. Или хотя бы кое-что. Было совершенно непонятно, что делать с шоком, с фигней, жечь ли ее, бросать ли в мусоропровод, залить ли шок алкогольным напитком или заесть феназепамом. Тут, естественно, раздался звонок. Не сразу, конечно, а пока я все это передумала, выпила экспрессо+амаретто, проверила наличие всего, что положено иметь, включая душу, и прямо так и ответила Наполеону, что сегодня у нас Рождество, странного числа отмечаемое, но, по последним научным изысканиям, дата основополагающего рождения вообще произошла на семь лет раньше, чем мы считаем, и не зимой, а 15 сентября, что совпадает с датой моего собственного рождения, что мне дополнительно приятно, и что в этот день заложен был первый камень храма Христа Спасителя, который теперь восстановлен, а основан он был в ознаменование изгнания Наполеона с нашей заметенной пургой земли, а все остальное — фигня, и разве что жизнь Иоанна Павла Второго мне дорога, потому что ее утрата ослабит стратегическую позицию нашего Учредителя, и неизвестный злой божок, правящий нашим народом, станет еще злее, вместе с печально известным Аллахом.

Наполеон потерял дар речи, возможно, потому что прямо во время нашего телефонного разговора ему ввели яд: не справился, спасатели опередили, а московские морозы не проймешь и черной дырой. Санитары отнесли его на остров Святой Елены.

Я поднесла фигню к направленному свету настольной лампы, и вдруг все когда-либо бывшие в ней записи проявились, накладываясь одна на другую, и на место Наполеона попали также какие-то (на «н») неандертальцы, нувориши и даже Николай Чудотворец, потому что он же Санта-Клаус, почти он же Дед Мороз, и его никак не может не быть в обычной записной книжке. В многократном наложении прочесть что-либо было трудно, но со всей очевидностью значились тут и знакомцы Злыдни. Знала, что и зачем дарила! Только тут я обратила внимание на логотип — exe. Именно с этим расширением являются миру вирусы. Фигня — вирус! Так вот почему исчезали из книжки и уходили из моей жизни люди, они заражались вирусом и заболевали, а самые хлипкие умирали. Не в своей, а только в моей реальности. Впрочем, иногда эти реальности совпадали.

Главное, узнать истину, остальное — дело техники. Я обработала Фигню антивирусом, и она стала девственно чистой. Теперь, подумала я, надо подарить Фигню какому-нибудь двоечнику. Не исключено, что Злыдня дарила мне этот, в ядовитого цвета обложке, алфавит и с недобрыми намерениями, но по нему я доучилась. Узнав о том, что ад — фигня, но фигня заразная. Что невыученные уроки заставят выучить насильно, на собственной шкуре. И что это — нормально. Что вписывая имя в книжку, даже записную, вписываешь его в книгу судеб. И о разрушительной силе художественной литературы, конечно.

2011

Городская сказка

— Не родись красивой, а родись счастливой, — сказала молодая мать, значившаяся в роддоме старородящей, свертку, в котором человеческого было — одни синие глаза, смотрящие в новый для них мир, но не видящие его. Сама мать, Ирина Борисовна, очень даже красивая, о счастье была наслышана от подруг, восклицавших: «Я так счастлива!» Неважно, что вскоре те же подруги всхлипывали: «Я повешусь», — их маршрут пролегал между пунктами, населенными счастьем и несчастьем, а Ирочке (так кокетливо она называла себя вне работы — с самой ординатуры втиснутая в строгий корсет имени-отчества) колебательный контур ее жизни подсказывал другие слова: получилось — не получилось. И она мечтала о загадочном для нее счастье хотя бы для дочки.

— Фелиция — вычурно, ненатурально как-то, — отец девочки хотел назвать ее «нормальным» именем. Даша, например, Настя, Фёкла хотя бы — в минувшем 1984 году это были модные имена.

— Нет, пусть носит имя «Счастливая». Я же тебе показывала книгу «Имя и судьба», — Ирочка серьезно готовилась к рождению дочери. — Тем более родилась в новогоднюю ночь, это ведь неспроста.

— Дед Мороз принес, — отец старался изображать радость, но так устал от крика новорожденной, что готов был на все, лишь бы в доме стало тихо. — Фелиция так Фелиция. Феля, стало быть.

Пронзительный, надрывный вопль, переходящий в хрип, вечерами, ночами, не прекратился ни через неделю, ни через три месяца. Отец девочки с римским именем терпел как римский воин, но у него решалась судьба — он писал докторскую. Он вообще был устроен так, что у него все время решалась судьба. Помехи он воспринимал стоически, но до тех пор, пока они не посягали на судьбоносное. Женитьба в тридцать восемь лет тоже была судьбой, а ребенок — может, и не судьбой вовсе. Это она хотела, красавица жена, но теперь уже не красавица, а хлопочущая крыльями наседка. Она врач, у нее же еще свои медицинские заморочки.

В школе Фелицию, конечно, дразнили Филей: «Филя, голос».

— Она же кошка, а не собака, — возражали другие злые дети, потому что дети все злые, — кис-кис, иди сюда. — И Феля ни с кем не дружила, только с мамой. У папы судьба решилась окончательно, когда Феле было четыре года — он уехал в Америку. А мама Фели была не только красивой, но и хваткой, живучей, настоящей русской женщиной: когда врачи стали получать совсем копейки (раньше еще и десятки в карман совали, и гуся замороженного в придачу), в больнице расплодились тараканы, нянечки взбунтовались и больше не выносили мусор из палат, лекарства кончились и спасение умирающих стало делом рук самих умирающих, мама Фели организовала, в соответствии с велением времени, бизнес. Кому операция, кому укол, кому таблетка, кому УЗИ или тем более томография — плати. Мама работала в престижной государственной больнице, теоретически бесплатной, но практически нищей. Так что Феле повезло — и голодные, и сытые, но требовавшие рыночного мышления годы она жила в достатке благодаря своей неутомимой маме. Феля, впрочем, задумывалась не о достатке, а о красоте, она никак не могла понять, может ли она претендовать на звание хорошенькой. Мама гладила по голове, приговаривая: «Ты моя красавица, тебя Голливуд с руками оторвет».