Раубриттер II. Spero - Константин Соловьев

– Хочешь сказать, лежали?

Берхард фыркнул:

– Что хочу, то и говорю. Ты дальше слушай. Выглядели они так паскудно, как люди обычно не выглядят даже после жестокой пехотной сечи. Изорванные, истерзанные, переломанные… Ах черт, вспоминать тошно. Веришь ли, мессир, всякое паскудство в жизни видеть доводилось. Как картечными зарядами по пехотному строю палят, отчего люди рвутся и трескаются, точно тряпье, что собаки терзают. Как из огнеметов крепостные башни заливают, а внутри такой ад делается, что даже кости в золу превращаются. Но такое… Такое я не видывал даже во времена службы. Кто бы ни свел счеты с этими рудокопами, намерения он имел не христианские, вот что.

Гримберт стиснул зубы. Так, что те хрустнули, точно ледышки.

Только идиоты, норовящие ставить свечи во славу несуществующим святым, полагают, будто мир полон загадок и тайн. Человек, обладающий трезвым умом, знает: почти всякая тайна, кажущаяся загадочной и даже жуткой, открывается оскорбительно легко. Надо лишь перенести на бумагу в виде векторов все силы, к которым эта тайна имеет отношение, превратить в стрелки, упирающиеся друг в друга, в понятные глазу и разуму блок-схемы…

Он мог бы поставить на кон триста флоринов, что расправу учинили другие любители легкой поживы, у которых терпения оказалось поменьше, чем у Берхарда. А любви к ближнему и подавно. Неудивительно, отправляясь в Альбы, принято брать с собой лишь самое необходимое, кто станет тянуть с собой такой балласт?..

– Разбойники, – предположил он, прикрывая онемевшие от холода губы ладонью. – Или лангобарды.

– Лангобарды в жизни так глубоко в Альбы не забирались. Боятся они гор, нехристи. Видно, по вере их проклятой арианской выходит, что лучше бы сюда не ходить. Может, они и трижды еретики, только вот насчет этого понимают правильно… Видать, не такие и дурные у них божки… Но не это самое страшное, мессир. После Железной Ярмарки я на всяких калек насмотрелся, знаешь ли. Иной раз такое по мостовой ползет, что на улицу выходить не хочется. Но там…

– Что?

– Кто-то потратил до черта времени, сооружая из них фигуры.

– Какие фигуры?

– Паскудные, мессир. Весьма паскудные. Меня от одного взгляда проняло до самых кишочек. Кто-то поднимал выпотрошенных переломанных мертвецов и расставлял по всей низинке в хитрых позах. А это непростая работа. Мертвое тело здесь, в Альбах, быстро деревенеет, через час даже пальца не согнуть. Но тот, кто учинил это над ними, имел много времени и много сил, вот что я скажу. И еще много паскудной фантазии. Вмерзлись так, что копьем не оторвать. Некоторые держат друг друга за руки, другие будто бы играют или пляшут, а то и…

Берхард негромко выругался на незнакомом Гримберту языке, должно быть, иберийском.

– Что?

– Сношаются, – буркнул проводник. – Во всяких-разных позах, которые среди честных христиан неведомы.

– Дьявол… – пробормотал Гримберт. – Это в самом деле отвратительно. Можно вымещать злобу на своем враге, но насмехаться над его мертвым телом – это уже ни в какие…

Берхард на миг сдержал его рукой, и без лишнего почтения. Судя по всему, проверял посохом какой-то узкий проход на их пути.

– Да, – сухо сказал он. – Ни в какие. Но меня поразило то, с какой любовью и каким старанием эти несчастные мертвецы были выстроены. Они были отмыты от крови, причесаны, брови подведены углем, а губы – алым сургучом. Те из них, кто лишился в страшном бою глаз, обзавелись новыми – из полированных камешков, что встречаются в низинках. Я хожу тут не один год, ты знаешь. Так вот, только на то, чтоб отполировать эти чертовы камешки, потребовалась бы прорва времени. Чертовски большая прорва времени.

Гримберт ощутил желание тоже сплюнуть в снег. Но сдержался – лишь только потому, что не хотел походить на этого скудоумного болвана, которого судьба определила ему в спутники. Можно легко потерять многие вещи, которые привычны тебе с детства. Титул, положение, даже глаза – но только не манеры.

– Вот что напугало меня на самом деле, – Берхард, кажется, и не заметил долгой паузы. – Не то, что случилось с рудокопами. Говорю же, на войне бывало и не такое. Нет, по-настоящему жутко мне стало, когда я попытался вообразить ту силу, которая похозяйничала на Сучьем Кряже. Способную уничтожать живых с нечеловеческой животной ненавистью и вместе с тем воздавать такие почести покойникам.

– И ты не сбежал?

В этот раз Берхард расщедрился на свой обычный презрительный смешок.

– Хотел было, да панталоны потяжелели. А если всерьез… Дал было деру, да услышал звук, что с дальней стороны лагеря шел. Сперва подумал, будто демон рычит. Жуткий такой звук, царапающий… Потом понял – камнедробилка.

– Что?

– Камнедробилка, – неохотно пояснил Берхард. – Здоровая такая цистерна, что на краю лагеря стояла. Она крутится внутри, руду и камень дробит, там у нее вот такие зубищи и…

Гримберт не имел никакого желания узнавать об устройстве рудодробительной машины. Как и об окончании этой паскудной истории. Но все же не сдержался:

– И что?

– Машина работала, – Берхард нарочно сбавил шаг, чтоб оставаться плечом к плечу с Гримбертом. – Вот только гружена она была не гранитом и не «чертовой ртутью». Там был человек. Ну как человек… То, что остается от человека, если запихнуть его в огромную вращающуюся бочку, полную огромных зубов. Сказать по правде, паршиво он выглядел, когда я его нашел. Я так думаю, в его теле ни одной целой косточки не осталось, а те, что были, все перелопались и вылезли наружу, даже не разобрать, где какая. Ну и шкуры на нем, понятно, почти не осталось – той, что еще была, не хватило бы и на дамскую туфлю. Ты бывал в «Мудрой белой свинье», пока в Бра околачивался? Ах да, куда тебе, нищему калеке… Там здоровски умеют большие мясные тефтели в винном соусе делать. Так вот, тот тип тоже был похож на огромную мясную тефтелю. Только соуса из него натекло изрядно…

– Ах ты ж, черт…

– А удивительнее всего было то, что этот человек еще дышал. Выл от боли, хрипел, стонал – но дышал, упрямая Божья тварь. Он был последним из рудокопов. Последним, кто познал на себе нрав Сучьего Кряжа. И прожил достаточно долго, чтобы поведать мне свою историю. История паршивая, но за пару последних лет она принесла мне во «Вдове Палача» по меньшей мере половину ботты[9] не самого дрянного вина.

– Ты допрашивал его? – не удержался Гримберт. – В последние минуты жизни?

Берхард разразился хриплым смехом, по мелодичности напоминающим звук трущихся друг о друга валунов.

– А что вы приказали бы мне сделать, ваше слепое сиятельство? Не тот у меня сан, чтоб долги отпускать или врачевать, если что и было в моих силах, то только расспросить его, кто учинил в лагере резню. Может, и отомстить при случае. Как доведется. У нас тут, в Альбах, законы просты…