Оспожинки - Василий Аксенов

– Ого. А как зовут её?

– Елена… А деда звали Константин.

– А как фамилия?

– Аксентьевич. Что-нибудь слышали вы про такого?

– Нет, ничего. Много тут было их… И рано ж умер… Меня на свете ещё не было.

– Ну, да.

– Мать, – говорю, – моя немного младше.

– Такая старенькая тоже?

– Да.

– Деду бы в октябре исполнилось сто восемь. Старицу, где суше, с кочки на кочку миновали.

Под яр спустились невысокий. Прошли до берега косой песчаной. Я чуть отстал, гляжу на Камень. И Машу вижу, всякий так умеет.

Сняла она, не расшнуровывая, кроссовки. Закатав штаны до колен, помыла ноги, села на песок и вытирает их махровым алым полотенцем. Носки сменила. Те, в которых была, сунув их прежде в чёрный полиэтиленовый пакет, в сумку устроила, туда же спрятала и полотенце. Обулась, развязав теперь шнурки и снова завязав их. Поднялась после, щурясь на солнце, смотрит на меня. И спрашивает:

– Что-то не так?.. Вы улыбаетесь.

– Всё так… Просто вдруг вспомнил, – говорю. – Песня есть у нас старинная… Мыла Машенька белые… ноги… Извините.

– Я её знаю, – говорит. – Идём?

– Идём.

– А я смогу ещё сюда приехать?

– А это в ваши планы входит?

– Да.

– Ну, тогда сможете. Я привезу вас.

– Мне так неловко вас просить…

– Да ради Бога. Вы же попробовали сами…

– Неудачно… Я что-то чувствую… Как будто с дедом разговариваю. Странное чувство. Он словно рядом. Здесь вот ходил, здесь где-то спал, работал… И сейчас… Заплакать хочется, простите. Я его видела на фотографиях лишь.

– Я понимаю.

Вышли на дорогу. Среди пустыря постояли.

Я – так, Маша – будто навек запоминая это место. Снова сняла на кинокамеру – ручей, дорогу. И лишь потом направились обратно.

Дошли до лужи, возле которой оставался Машин велосипед. Надел я свой рюкзак, взял спиннинг, повесил рамой на плечо велосипед – рукой, пошёл, его придерживаю.

– Вам тяжело?

– Да нет.

– Дайте хоть удочку, я понесу.

– Ну ладно, удочку возьмите.

Дошагали до машины – с разговорами и незаметно. Минуя грязь, шли по обочине – Маша и ног не замарала даже. А мне, в болотниках-то, всё равно.

Загрузились. Велосипед и тот вместился, возиться долго не пришлось с ним; лежит в багажнике, нас не стесняет.

– Ну, с Богом.

– С Богом.

И поехали.

Вечереет. В лесу сразу, как будто по чьей-то команде, сделалось тихо, а для кого-то, может, и тревожно. Чувствую, Маше стало неуютно. Ей тут, из Белграда-то… представляю. Не знаю, как её и успокоить?..

– Пора такая, – говорю. – Смена дежурств. Молчит.

– Всегда тоскливо в это время.

– Кому-то – да… не всем, наверное.

– Ну, мне-то точно, – говорю. – В природе будто разливается… Но ненадолго – смоет темнотой.

Солнце проглядывает сквозь деревья – красное, вот-вот готово закатиться; видеть дорогу мне мешает – лоб в лоб, навстречу ему катим; к тому ж стекло ещё забрызгано. И протирал его – размазал больше. Но еду как-то – прячусь за щиток, и от деревьев тень, та выручает.

Небо – как золотом облитый купол, земля – престол. Маша в окно открытое любуется – повеселела.

– Красиво, – слышу, говорит.

Как не красиво. Тут тоже лес пока не тронут – забракованный, на наше счастье, – он перестойный; разнолесье.

– Но что вот так, представить даже не могла. Приятно слышать – кулику-то, ещё от сербки, иностранки; не ожидал, что это так меня порадует, словно мальчишку.

– Здесь, – говорю, – и красивее есть места.

– Не сомневаюсь.

На тракт выбрались, нигде не застряли.

В Ялань заехали, и сумерки сгустились; фары уже пришлось включить.

Нашёл я Володю Нестерова, бывшего лесника и моего приятеля по школе, – трактор тот возле дома ремонтировал. Живёт он со своей многочисленной семьёй в одной из половин нового брусового двухквартирного дома. А родительский, который находится в другом конце Ялани, пустует.

Поговорили с Володей. О делах, о детях. О неспокойном нашем времени, но коротко – я тороплюсь, он, понимаю, очень занят. Спросил я его после, можно ли в его отцовском доме на несколько дней остановиться Маше?

Конечно, можно, говорит. Немногословный.

Отвёл он нас в свой отчий дом, пятистенок. Объяснил, что, где и как. Показал в сенях деревянную бочку с водой – ею и мыться, и на чай. Сказал, где, уходя из дому и закрыв дверь на замок, можно и надо будет спрятать ключ, – тут же, над дверью, за наличником. И после этого ушёл.

Съездили мы с Машей за сумкой – оставляла она её у Колотуя, оказывается, местного бизьнесмена, только по прозвищу, но не по делу. Торговал он когда-то спиртом, который привозили ему на прожитьё родственники из Исленьска, – а потому и бизьнесмен – на всю жизнь теперь прилипло. Так называют его и в глаза, он и не думает на это обижаться – мужик весёлый.

Вернулись. Принёс я с улицы дров, печку затопил. Объяснил Маше, как и когда после скутать печь – закрыть заслонку.

– Да я умею с печкой обращаться, – говорит Маша. И улыбается. Век бы смотрел – и на неё, и на её улыбку. Мне уж привычно. Хоть и знакомы без году лишь час.

– Бельё, – спрашиваю, – постельное есть?

– Да, – отвечает, – в сумке… Я же собиралась.

– А не боитесь ночевать?

– Нет. Тут иконы. Никола вон – как с ним бояться…

– Ну, пусть Никола вас хранит.

– Спасибо.

Договорились, что я завтра приеду в половине дня и провожу её на кладбище яланское, – она могилу деда там поищет. Что затея эта безнадёжная, думаю, но ей, Маше, об этом не говорю.

Вышли мы с Машей за ворота. Зажглись в Ялани фонари. Как по заказу. И возле дома светит со столба. Сразу мошка вокруг него крутиться стала.

Выгрузил из машины велосипед.

– Завтра налажу, – говорю.

– Буду вам очень благодарна.

Загнал его в ограду. Простился с Машей и поехал в Сретенск.

Чтобы глаза не уставали, стекло помыл, воды набрав в Бобровке – речка через Ялань бежит и в Кемь впадает; родниковая.

Совсем стемнело. Небо в звёздах. Месяц поднялся – убегает, с такой же скоростью, как и моя машина, – то над деревьями, то меж вершин. Дорога ровная – свет фар её поглаживает плавно. Мотор урчит – не убаюкал бы.