Постправда: Знание как борьба за власть - Стив Фуллер

Когда Питер Бергер, закрепивший социологическое применение термина «социальное конструирование» в своей классической работе «Социальное конструирование реальности», написанной вместе с Лукманом [Berger, Luckmann, 1966; Бергер, Лукман, 1995], в 2007 г. умер, его обличители не преминули связать его с ментальностью постистины, поскольку в 1970–1980 гг. он получал финансирование от американского табачного лобби. Действительно, кампанию против курения он изображал в качестве прежде всего морального крестового похода, проанализированного им в статье, вошедшей в знаменитый сборник научных работ в защиту курения «Курение и общество» [Tollison, 1985]. Дело в том, что запрет курения в общественных местах предполагал – как причину или следствие – значительный сдвиг в способах осмысления людьми публичного и приватного пространства, не говоря уже о том, что они оценивают само курение как особое занятие. И запрет действительно привел к изменению правил игры, самих норм обычного социального взаимодействия [Collins, 2004]. Это, в свою очередь, позволило наделить фактические данные, свидетельствующие о негативном влиянии курения на здоровье, бόльшим весом, чем могли бы иметь какие-либо преимущества общительности и расслабленности, связываемые ранее с этим занятием.

Нет сомнений в том, что Бергер и правда был мыслителем постистины. Это позволило ему с самого начала признавать то, что более поздние защитники «научного консенсуса» против курения [Oreskes, Conway, 2011] могли признать лишь нехотя, а именно что любой публичный спор – в том числе и основанный на вопросах науки – является в то же время спором о концептуализации самих категорий спора и позиции, занимаемой нами, как только эти категории приняты. Проблематичность курения зависит от того, в каком смысле понимается сама эта практика – преимущественно как выбор личного жизненного стиля или же как проблема общественного здоровья. Конечно, эти две интерпретации тесно связаны друг с другом в плане последствий.

Тем не менее в морали, политике и праве открытым остается вопрос о том, кто несет бремя риска – человек, желающий курить, или же человек, который не хочет подвергаться воздействию дыма. Ответ на него определит, кто будет платить и какую именно цену, чтобы каждый мог оставаться частью одного и того же общества. То есть это было классическое несогласие между идеалами «либерализма» и «социализма», в котором «социалистическая» концептуализация в конечном счете одержала верх, то есть победила масса людей, которые не приемлют воздействия табачного дыма. После достижения такого результата те, кто проиграл во второпорядковом сражении за оформление спора, то есть такие «либералы», как Бергер и его спонсоры, изображаются в качестве тех, у кого есть «мотив» искажать истину, причем у их оппонентов, получается, такого «мотива» нет. Но, конечно, «мотив» есть у обеих сторон, поскольку они действуют на основе принципиально разных взглядов на то, как должен быть организован мир. В этом отношении подход Бергера составляет единое целое с «культурной теорией риска», разработанной антропологом Мэри Дуглас и политологом Аароном Вилдавски [Thompson et al., 1990].

В более общем смысле можно сказать, что социология как дисциплина сама была рождена под знаком «постистины». В конце концов, одно из преимуществ социологии, обещанных Эмилем Дюркгеймом, заключалось в том, что она сможет предоставлять «моральное образование» в условиях быстро меняющегося мира Третьей французской республики, в которой правила игры основывались уже не на религиозных и семейных узах, а на общей секулярной и национальной идентичности, что было показано произошедшим после 1870 г. поворотом системы образования от религиозных авторитетов к республиканским. Собственно, «социологией» Дюркгейм первоначально занимался на педагогическом факультете. Стоит также отметить, что другой отец-основатель социологии – Макс Вебер – также принадлежал к поколению, возникшему в момент консолидации немецкой нации в ее современной форме, то есть германского Второго рейха, который являлся продуктом той же самой Франко-прусской войны, приведшей во Франции к решительному переходу от католической монархии к секулярной республике.

И Дюркгейм, и Вебер – как и другие основатели социологии – много сил потратили на изучение психологических следствий быстрого изменения правил игры к концу XIX в., когда накопился изрядный запас нерастраченной энергии [Mazlish, 1989]. Дюркгейм, как мы помним, определил этот феномен в качестве аномии, своего рода неукорененности, которая иногда приводит к самоубийству. Сама аномия является следствием такого положения дел, когда люди оказываются между двумя совершенно разными нормативными режимами: они, очевидно, ушли от старого порядка, но не вполне приспособились к новому, только еще складывающемуся.

Социология в тональности постистины в основном занимается управлением аномией, которую в более нейтральном смысле можно понимать в качестве социального сдвига форм. Есть много способов заниматься таким управлением. Например, такое управление может приобретать черты личного стиля Георга Зиммеля, который писал о чужаке (или «еврее»), или У.Э.Б. Дюбуа, который писал о двойном сознании (или «негре»). Или же его можно рассматривать в более абстрактных и общих категориях, считая его встроенным в политическую и профессиональную жизнь. Так, Парето подчеркивал, что всякий успешный политик должен решить, кем ему быть – тем, кто поддерживает статус-кво (львом), или же тем, кто его меняет (лисой), а Роберт Мертон [Merton, 1976] сосредоточился на той двусмысленности, с которой сталкиваются профессионалы, управляющие «экспертными» и «профанными» ожиданиями относительно их поведения, когда понятно, что эти две группы действуют в таких нормативных режимах, которые отчасти конфликтуют друг с другом. Драматургический подход Эрвинга Гоффмана к социальной жизни и этнометодология являются, вероятно, наиболее последовательными вариантами постистинностной социологии из всех разработанных на сегодняшний день.

Однако сегодня общество уже не то, что во времена Дюркгейма или даже Гоффмана. В последнюю четверть века или даже больше мы наблюдали упадок присущей государству всеобщего благосостояния универсалистской концепции общества, стабилизировавшей, по крайней мере на официальном макроуровне, нормативные ожидания «развитых» обществ, которые определяли правила реализации этих ожиданий, а также вехи и промежуточные результаты этого процесса. Это означало, что политические разногласия разрешались в относительно ограниченном контексте все более профессиональным политическим классом. Более того, даже на метауровне несоизмеримые ценностные системы «капитализма» и «коммунизма», определяющие холодную войну, сопоставлялись друг с другом в категориях взаимно признанных рейтингов, начиная с величины военных арсеналов и заканчивая объемом валового внутреннего продукта (ВВП). Так, «теория игр», известная нам сегодня благодаря науке о принятии решений, была разработана именно в этом контексте. Подходы истины и постистины, казалось, отлично совместились друг с другом, поскольку все стороны считали недопущение глобальной ядерной войны единственной игрой, в которую стоит играть. На уровне науки это была та конвергенция, которая бы понравилась Куну.

Актуальная ситуация постистины совершенно другая, однако социология в этом тоже замешана. Она отличается все большей передачей вопросов социальной идентичности с уровня национального государства на уровень преимущественно самоорганизующихся и самопровозглашенных групп, за каждой из которой признается право взаимодействовать с остальным обществом на собственных условиях, отображаемых в правах собственности на язык, пространство и ресурсы. Именно это подразумевается сегодня под «политикой идентичности», определившей влиятельную интерпретацию, которую Майкл Буравой [Burawoy, 2005; Буравой, 2008] дал задаче «публичной социологии», как он сам ее называл, в своем председательском обращении 2004 г. к Американской социологической ассоциации. Конечно, этот процесс был представлен в негативном виде как взращивание «культуры жалоб», в которой не дозволяется даже ссылаться на определенные самоидентифицирующиеся группы иначе, как по правилам их собственных языковых игр, в которые члены группы играют, в основном для того, чтобы добиваться уступок от остального общества [Hughes, 1993]. На самом деле не нужно быть циником, чтобы подозревать политику идентичности в стимулировании установки «поиска ренты» в отношении к социальному миру. Более позитивное предположение состоит в том, что политика идентичности составляет расширение социального горизонта, плюрализацию языковых игр, у каждой из которых есть собственные цели и связанные с ними комплексы навыков.