Первая мировая война. Миссия России - Дмитрий Абрамов

Пиво все сильнее хмелило, расслабляя и нагревая тело и нервы, наполняя голову волшебно-легким, но тягучим дурманом. Гумилев внимательно посмотрел на молодого человека и молвил:

— Да, подпоручик, вижу, что вам приходилось не раз бывать в таком деле.

— Да-с, далеко не раз, Николай Степанович.

— Мне запомнился один очень яркий случай в разведке, господа. Это было в 1915 году. Немцы наступали в Польше. Наш эскадрон был в прикрытии. Поэтому я попросил у офицера пять человек, чтобы попробовать пробраться в тыл немецкой заставе, пугнуть ее, может быть, захватить пленных.

Предприятие было небезопасное, потому что, если я оказывался в тылу у немцев, то другие немцы оказывались в тылу у меня. Но предприятием заинтересовались два местных молодых жителя, и они обещали кружной дорогой подвести нас к самым немцам. Мы все обдумали и поехали сперва задворками, потом низиной по грязному талому снегу. Жители шагали рядом с нами. Мы проехали ряд пустых окопов, великолепных, глубоких, выложенных мешками с песком. В одиноком фольварке старик все звал нас есть яичницу, он выселялся и ликвидировал свое хозяйство, и на вопрос о немцах отвечал, что за озером с версту расстояния стоит очень много, очевидно, несколько эскадронов, кавалерии. Дальше мы увидали проволочное заграждение, одним концом упершееся в озеро, а другим уходящее в поле.

Я оставил человека у проезда через проволочное заграждение, приказал ему стрелять в случае тревоги, с остальными отправился дальше. Тяжело было ехать, оставляя за собой такую преграду с одним только проездом, который так легко было загородить рогатками. Это мог сделать любой немецкий разъезд, а они крутились поблизости, это говорили и жители, видевшие их полчаса тому назад. Но нам слишком хотелось обстрелять немецкую заставу. Вот мы въехали в лес. Знали, что он неширок и что сейчас за ним немцы. Они нас не ждут с этой стороны, наше появление произведет панику. Мы уже сняли винтовки, и вдруг в полной тишине раздался отдаленный звук выстрела. Громовой залп испугал бы нас менее. Мы переглянулись.

«Это у проволоки», — сказал кто-то, но мы догадались и без него.

«Ну, братцы, залп по лесу и айда назад… авось поспеем!» — сказал я. Мы дали залп и повернули коней.

Вот это была скачка. Деревья и кусты проносились перед нами, комья снега так и летели из-под копыт, баба с ведром в руке у речки глядела на нас с разинутым от удивления ртом. Если бы мы нашли проезд задвинутым, мы бы погибли. Немецкая кавалерия переловила бы нас в полдня. Вот и проволочное заграждение — мы увидели его с холма. Проезд открыт, но наш улан уже на той стороне и стреляет куда-то влево. Мы взглянули туда и сразу пришпорили коней. Наперерез нам скакало десятка два немцев. От проволоки они были на том же расстоянии, что и мы. Они поняли, в чем наше спасение, и решили преградить нам путь.

«Пики к бою, шашки вон!» — скомандовал я, и мы продолжали нестись. Немцы орали и вертели пики над головой. Улан, бывший на той стороне, подцепил рогатку, чтобы загородить проезд, едва мы проскачем. И мы действительно проскакали. Я слышал тяжелый храп и стук копыт передовой немецкой лошади, видел всклокоченную бороду и грозно поднятую пику ее всадника. Опоздай мы на пять секунд, мы бы сшиблись. Но я проскочил за проволоку, а он со всего маху промчался мимо.

Рогатка, брошенная нашим уланом, легла криво, но немцы все же не решились выскочить за проволочное заграждение и стали спешиваться, чтобы открыть по нам стрельбу. Мы, разумеется, не стали их ждать и низиной вернулись обратно. Вечером к нам подъехал ротмистр со всем эскадроном. Наш наблюдательный разъезд развертывался в сторожевое охранение, и мы, как проработавшие весь день, остались на главной заставе.

— Вот, господа, со мною года полтора назад тоже случилась история! — воскликнул Пазухин. — Было это в конце апреля 1915 года в Галиции. Незадолго до этого я был определен в полк и, несмотря на окончание кавалерийского училища, плохо представлял, что такое война. Тогда нашу кавбригаду несколько раз бросали в наступление, но все было безуспешно. Австрийцы окопались, насажали пулеметных гнезд, укрылись проволочными заграждениями. Наш гусарский полк тоже закрепился на позиции у реки Дунаец и встал в оборону.

Накануне 4-й эскадрон нашего полка, коим командует ротмистр Гаджибеклинский — прирожденный поэт и пьяница, принял бой и сильно потрепал противника. А меня — молодого корнета — и нескольких гусар вечером назначили в разведку. И затесался к нам в разведчики один или осетинец, или черкес, кто его знает. Как уж он попал к нам в гусары, ибо ему самое место в Дикой дивизии, Бог весть. В разведку пошли ночью. Лезть надо было по-пластунски, под колючую проволоку. Сами понимаете, нам надо делать проход в этих заграждениях. А австрийцы навесили на проволоку сотни пустых консервных банок, дырявых котелков и прочих побрякушек. Ночь упала, хоть глаз выколи. Первым под заграждения с кусачками, да с ножом пополз один наш молодой гусар — по всем повадкам, до призыва в армию полный ухорез. А за ним вызвался этот кавказец с кинжалом — видно, что до армии и этот был головорезом и конокрадом. Тихонько порезали и покусали они проволоку и только нырнули под рогатку, как кто-то из них зацепился в темноте. Банки и побрякушки задребезжали, как колокольчики по всей линии. Австрийцы не разбирая, врезали из Шварцлозе по колючке длинной очередью. Мы залегли — головы в землю. Пули — роем майских жуков. Затем стихло. Вдруг слышим:

«Вау, вау!»

То наш русский гусар голос подал, словно весенний кот проорал. И так похоже, так натурально. Ветерком донесло — австрийцы гогочут. Затем опять все стихло.

Через четверть часа и мы под колючкой тихонько пролезли. Без шума взяли языка близ отхожего места и под утро назад к тому же проходу в проволочном заграждении. И опять первыми поползли туда наш сорви-голова и этот кавказец с кинжалом. Кто уж там зацепился за проволоку второй раз, теперь знает только Господь Бог. Но слышим, гремят банки и котелки… Тут очередь из пулемета прошила воздух в вершке от головы. И, верно, в этот раз достала австрийская пуля нашего ухореза прямо под колючкой. Но тот даже стона не проронил. Потом опять тишина и снова длинная очередь. Вдруг слышим крик этого черкеса:

«Эй, дарагой, зачэм стрэлял? Слушай, это ми — кошики, дамой идом!»

Австрийцы из своего Шварцлозе врезали третий раз. Гробовая тишина… Пришлось нам новый проход в колючке делать, чтоб к своим возвратиться. Вот тогда и уразумел я, что в пластунские дела надо брать спокойных и рассудительных людей. А головорезам самое место в кавалерийских разъездах.

Космин негромко и долго заливался смехом. Гумилев и Карамзин от души хохотали. Иванов с улыбкой удивления и иронии похохатывал…

Когда все немного успокоились и приложились к пиву, Гумилев уже совершенно серьезно заговорил:

— Мерзкое дело — эта колючая проволока, атрибут современной войны. Во многих разъездах я участвовал, но не припомню такого тяжелого, как разъезд корнета князя Куракина, в один из самых холодных мартовских дней. Была метель, и ветер дул прямо на нас. Обмерзшие хлопья снега резали лицо, как стеклом, и не позволяли открыть глаз. Сослепу мы въехали в разрушенное проволочное заграждение, и лошади начали прыгать и метаться, чувствуя уколы. Дорог не было, всюду лежала сплошная белая пелена. Лошади шли чуть не по брюхо в снегу, проваливаясь в ямы, натыкаясь на изгороди. И вдобавок нас каждую минуту могли обстрелять немцы. Мы проехали таким образом верст двадцать…