Картина с кляксой - Валерий Гусев

– Как же вы так? Доложите.

– Виноват, товарищ полковник… Задержанный гражданин Пищухин попросился в туалет. Я его сопровождал. Стоял, как положено, у кабинки. Вдруг дверь на меня рухнула. Я упал, ударился затылком в пол. Потерял сознание. – Он бы еще добавил: очнулся – гипс.

– Разгильдяй! – взорвался майор Злобин и покосился на папу. – Десятилетний мальчуган задерживает и обезоруживает опасного преступника, а ты…

– Говорю же: сознание потерял.

– Ты еще и место потерял.

– Лучше я что-нибудь приобрету, товарищ майор. Например, выговор в приказе.

– Поторгуйся! Тебе еще свезло, что он твое оружие не забрал. Свободен!

Сержант отошел и снова затоптался на месте.

– Ну что, товарищ полковник? – предложил майор Злобин. – Для ваших ребят я организую охрану. Пусть мои парни «попасут» их, пока мы Пищухина не поймаем.

«Как же! – прочитал я в Алешкиных глазах. – Вы поймаете!»

– Подумаем, – сказал папа и посмотрел на часы. – К одиннадцати соберите своих оперов. Прикинем, как нам действовать.

– Слушаюсь.

Перед завтраком папа спросил Алешку:

– Что ты еще знаешь?

Я думал, Алешка ответит: «Таблицу умножения. До семью семь – сорок семь», а он сказал:

– Это Славский своей мазней картины замаскировал. Но он их не забрал. Он их здесь спрятал.

– Вот так, да? Значит, он за ними вернется.

– Или кого-нибудь пришлет, – сказала мама, заваривая чай.

– Нужно засаду возле картин устроить, – добавил Алешка.

– А для этого их нужно сначала найти.

– Найдем! – легкомысленно пообещал Алешка.

– Все! – Папа стукнул пальцем в край стола. – С этой минуты без Греты и Грея из дома ни на шаг!

– Есть, товарищ полковник! – И Алешка так искренне взглянул на папу, что тот с сомнением покачал головой.

Тут, к счастью, ворвалась тетя Зина. Принесла салат из одуванчиков и долго рассказывала, как она всю ночь пила валокордин при лунном свете и вздрагивала от каждого шороха. И попросила валерьянки и воды. Мама накапала лекарство в рюмочку, а Лешка протянул стакан с водой.

– Вода вареная? – строго спросила тетя Зина. – Я сырую не пью.

– Даже жареная, – успокоил ее Алешка.

Мы с Алешкой поднялись наверх – переждать нашествие, а когда вернулись, тетя Зина уже ушла, а мама смахивала с тарелок в ведро салат из одуванчиков. Бедная тетя Зина.

За завтраком мы немножко «насели» на папу, и он немножко «раскололся».

Славский… Никакой он не Славский, а Гробов (ну, это мы уже знали). Потом он еще стал Сугробовым. А теперь – Славский.

Сначала он мечтал стать художником и продавать свои картины за доллары и евро: очень хотелось разбогатеть. Художник из него не получился, он был бездарен. Тогда стал заниматься мошенничеством. Создал фирму «Сугробов», которая торговала лекарствами от всех на свете болезней. Никакие это были не лекарства, а какой-нибудь толченый мел в водопроводной воде, даже не вареной. От этих «лекарств» многие люди тяжело заболели, врачи их еле спасли. Сугробова привлекли к ответу, но он как-то извернулся и стал Славским. Начал торговать картинами. Но и здесь здорово проворовался. И тогда решил удрать из страны куда-нибудь подальше.

Но чтобы удрать за границу и чтобы там хорошо жить, нужны деньги. Для начала он сговорился с какой-то похоронной фирмой и заключил договор на поставку гробов. Запряг в это дело деда Строганова. Но доход оказался невелик – деньги были нужны большие. И тут ему повезло. Где-то в Германии нашелся такой же (только поумнее) аферист, который скупал для частных коллекций картины великих мастеров. В том числе и краденые. Кто он такой, установить еще не удалось. Папин Интерпол сейчас этим занимается. Но уже было известно, что у этого афериста был целый отряд агентов. Они мотались по разным странам, разыскивая картины, которые можно было купить, а затем намного дороже продать любителям старинной живописи. И еще удалось установить, что у нас, в России, тоже находится такой агент, который известен только по кличке Рудик.

Рудик… Тут мне припомнились гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», написанные от имени пасечника по имени Рудый Панько. Рудый – это значит рыжий. А Рудик? Тем более. И я сказал вслух:

– Рудик – это Рыжий.

– Точно! – подхватил Алешка. – Я его знаю! Он вроде как иностранец, а иногда вроде как русский. Говорит с акцентом, а ругается по-нашему.

– Может, еще скажешь как? – рассердилась мама.

– Что ты! – Опять голубоглазая наивность. – Я таких слов и не знаю!

– А что ты еще не знаешь? – спросил папа. – Про этого Рудика.

– Ну, он там, в музее, все причмокивал на картины Славского. И еще они там о чем-то шептались.

– Ты, конечно, не подслушивал?

– Что ты, пап! Конечно нет. Я случайно услышал. Одним ухом.

– Вот этим? – Папа взял его за ухо.

– Нет, левым. Он говорил Славскому, что у него все готово. Что даже готова такая бумага, что картины Славского художественной ценности не имеют и таможня даст добро. Еще он хвалился, что у него все схвачено, везде свои люди. А на таможне у него этот… забыл фамилию. Речная такая. – Алешка нахмурился, вспоминая.

– Волгин! – сразу подсказал я.

– Сам ты Волгин!

– Ленский, Онегин? – мне школа вспомнилась.

– Сам ты Онегин Ленский!

– Донской? – предположил папа.

Завтрак остывал на сковороде, а над ней клубились речные фамилии.

– Печорин? Невский…

– Островский, – сказала мама.

– Это здесь при чем? – удивился папа.

– А что? Очень речная фамилия. На реке, что ли, островов не бывает?

– Камский! Московский! Рыбаков!

– Вспомнил! – Алешка шлепнул себя ладошкой в лоб. – Воробьев!

Настала тишина.

А потом папа как-то неуверенно проговорил:

– Действительно, очень речная фамилия. А почему бы и нет? Значит, Воробьев, говоришь? Это точно, Алексей? – И папа, взяв свой мобильник, вышел на крыльцо.

Мама задумчиво уставилась на сковородку и время от времени недоуменно поднимала плечи. А я прямо Лешку спросил:

– При чем здесь Воробьев? Речная фамилия…

– А я, Дим, вспомнил, – безмятежно объяснил Алешка, – как мы в детстве с папой на речку ходили. И там по берегу воробьи прыгали.

Лешкина логика! Это покруче маминого Островского! Да, тетя Зина права, когда говорит: «С вами, Оболенские, со скуки не помрешь. Скорее всего от смеха».

– А что за картины у Славского? – спросил папа, когда вернулся.