Зрелость - Симона де Бовуар

Тем не менее в Барселоне меня охватила тревога. Не обращая на нас внимания, город шумел вокруг, мы не понимали его языка: как сделать, чтобы он вошел в нашу жизнь? Это был вызов, и его трудность сразу воодушевила меня. Мы остановились неподалеку от собора в самом что ни на есть заурядном пансионе, но наша комната мне понравилась; во второй половине дня во время сиесты сквозь кумачовые шторы солнце метало красные огни, это Испания обжигала мне кожу. С каким рвением мы гонялись за ней! Подобно большинству туристов нашего времени, мы воображали, что любое место, любой город имеют свой секрет, душу, извечную сущность, и что задача путешественника была разгадать их, однако мы ощущали себя гораздо более современными, чем Баррес, поскольку знали: ключи от Толедо или Венеции следует искать не только в их музеях, памятниках, в их прошлом, но и в настоящем, через их тени и свет, их толпы, запахи, пищу, этому нас научили Валери Ларбо, Андре Жид, Моран, Дриё ла Рошель. По мнению Дюамеля, тайны Берлина крылись в запахе, витавшем на его улицах и не походившем ни на какой другой; пить испанский шоколад — это значит вкушать всю Испанию, говорил Андре Жид в очерках «Поводы»; ежедневно я заставляла себя чашками глотать черный соус, щедро заправленный корицей; я поедала большие куски миндальной халвы и айвового мармелада, а еще сладкие пироги, рассыпавшиеся у меня на зубах и оставлявшие привкус застарелой пыли. Мы смешивались с толпой на проспектах, я старательно вдыхала влажный запах улиц, по которым мы бродили: улиц без солнца, которым зелень жалюзи, разноцветье белья, развешанного между фасадами, придавали обманчивую веселость. Почерпнув из прочитанных книг, что истина любого города кроется где-то на самом дне, все свои вечера мы проводили в китайском квартале Баррио Чино; женщины, отяжелевшие и грациозные, пели, танцевали, выступая на открытых эстрадах; мы смотрели на них, но с еще большим любопытством наблюдали за наблюдавшей за ними публикой: мы смешивались с ней, благодаря спектаклю, который мы смотрели вместе. Между тем я стремилась также выполнить классические задачи туриста. Мы поднялись на Тибидабо, и я впервые увидела искрящийся у моих ног средиземноморский город, похожий на огромный раздробленный кусок кварца. Впервые я отважилась ступить на канатную дорогу, поднявшую нас на вершины Монсеррат.

Мы прогуливались там с моей сестрой, приехавшей на какое-то время к Фернану в Мадрид, три дня она провела в Барселоне. Вернувшись вечером, на улицах мы увидели какое-то необычайное волнение, но не придали ему значения. Во второй половине следующего дня мы все трое отправились осмотреть церковь, находившуюся в густонаселенном квартале; трамваи не ходили, на некоторых улицах почти никого не было. Мы задавались вопросом, что происходит, но не слишком об этом задумывались, поскольку сосредоточенно, хотя и безуспешно, пытались отыскать на нашем плане церковь. Мы вышли на шумную улицу, где было полно народа: столпившись у стен, люди, размахивая руками, о чем-то громко совещались; посреди мостовой шли двое полицейских, сопровождавшие мужчину в наручниках; вдалеке виднелся полицейский автобус. Мы почти ни слова не знали по-испански и не поняли ничего из того, что говорили эти люди: лица у них были недобрые. Продолжая упорствовать в своих поисках, мы все-таки подошли к одной возбужденной группе и вопросительным тоном произнесли название интересующей нас церкви. В ответ нам с милой доброжелательностью улыбнулись, и какой-то мужчина жестом указал нам путь; едва мы успели поблагодарить, как они снова возобновили свой спор. Я ничего не помню об этой церкви, но знаю только, что, возвращаясь с прогулки, мы купили газету и кое-как разобрали, что там было написано. Профсоюзы объявили всеобщую забастовку против руководства провинции. На улице, где мы спрашивали дорогу к церкви, как раз арестовали профсоюзных активистов, одного из них мы и видели в сопровождении жандармов, а собравшаяся на дороге толпа обсуждала, будут ли все они сражаться, чтобы вырвать его из рук полиции. В заключение газета целомудренно сообщала, что порядок был восстановлен. Мы были смертельно огорчены: ведь мы находились в центре событий и ничего не увидели. Нас утешала мысль о Стендале и об описанной им битве при Ватерлоо.

Перед отъездом из Барселоны я с неистовым увлечением изучала справочник-путеводитель «Гид Блё»; мне хотелось увидеть буквально все. Однако Сартр решительно отказался сделать остановку в Лериде, чтобы осмотреть соляную гору. «Естественные красоты — согласен, — заявил он, — но естественные диковинки — нет!» На один день мы остановились в Сарагосе, откуда отправились в Мадрид. Фернан встречал нас на вокзале; он поселил нас в своей квартире, расположенной немного ниже ворот Алькала, и повез посмотреть город. Он показался мне таким суровым, таким непримиримым, что к концу дня у меня слезы навернулись на глаза. Думается, что, несмотря на мою привязанность к Фернану, я сожалела не столько о Барселоне, сколько о своем долгом уединении с Сартром. Хотя на самом деле это была удача: избежать, благодаря Фернану, неопределенного положения туриста, в чем я убедилась той же ночью, когда в парке мы ели жареные креветки и персиковое мороженое. Вскоре меня захватила веселость Мадрида. Республика еще не опомнилась после своей победы и, казалось, продолжала праздновать каждый день. В глубоких сумрачных кафе мужчины, несмотря на жару, одетые очень строго, страстными фразами создавали новую Испанию; она победила священников, богачей, она будет свободной и добьется справедливости. Друзья Фернана считали, что вскоре трудящиеся возьмут власть и построят социализм. От демократов до коммунистов, все в тот момент радовались, все верили, что будущее в их руках. Слушая разговоры, мы попивали мансанилью, глотали черные оливки и чистили крупных креветок. На террасе одного кафе восседал великолепный однорукий бородач Валле-Инклан: он рассказывал всем окружающим, причем каждый раз по-разному, каким образом он потерял свою руку. По вечерам мы ужинали в дешевых ресторанах, которые нравились нам тем, что туристы туда не заглядывали; мне вспоминается один погребок с бурдюками, наполненными простым вином с запахом винограда; официанты громко оповещали о меню. До трех часов утра мадридская толпа разгуливала по улицам, а мы вдыхали свежесть ночи, сидя на террасе какого-нибудь кафе.

В принципе, Республика осуждала бой быков, однако все республиканцы его любили. И мы каждое воскресенье туда ходили. В первый раз мне больше всего понравилось празднество, которое разворачивалось на скамьях амфитеатра; я во все глаза смотрела на пеструю волнующуюся толпу, заполнявшую сверху донизу огромную воронку; под палящими лучами солнца я слушала шелест вееров и бумажных шляп. Но, подобно большинству зрителей-новичков, мне казалось, что бык поддается обману с механической неизбежностью, что человек побеждает слишком легко. Я совершенно не понимала, что вызывало аплодисменты и неодобрительные возгласы толпы. В тот сезон самыми знаменитыми тореадорами были Марсиаль Лаланда и Ортега; высоко ценили жители Мадрида и молодого дебютанта, прозванного Эль Эстудианте, отличавшегося своей смелостью. Я видела всех троих и поняла, что бык далеко не всегда поддается на обман: оказавшись в тисках между капризами животного и требовательным ожиданием толпы, тореадор рискует своей жизнью; эта опасность была основой его работы: он провоцировал ее, он распределял ее с большей или меньшей долей смелости и сообразительности и в то же время искусно уклонялся от нее с большей или меньшей долей надежности. Каждая битва была творением, мало-помалу я разобралась, в чем ее смысл, а иногда и красота. Многое еще ускользало от меня, но я была увлечена, Сартр тоже.