Десантно-штурмовая бригада. Непридуманный Афган - Артем Шейнин

Так что никакого секрета тут особого не было.

А вот что и сегодня удивительно – это ее реакция на нас. Точнее, отсутствие какой бы то ни было реакции! Как будто и не пробежали мимо, уставившись на нее, полсотни солдатиков. И ведь даже не прикрылась, пока бежали, даже позу не сменила. Голову тока чуть повернула лениво.

Как будто и не было нас вовсе…

Хотя, на самом деле – а существовал ли для нее кто-то из нас? Вряд ли…

Впрочем, никогда я этого не узнал и не узнаю.

Зато история эта стала единственной цветной вспышкой в моих воспоминаниях о первых месяцах в бригаде.

А дальше снова жуткая черно-белая беспросветка…

Хрясь ребром ладони по нагнутой шее!..

И так – день за днем, неделя за неделей…

Беспросветные, безнадежные, одинаковые…

И вдруг передышка – госпиталь.

Мы с Пахомом угодили туда почти одновременно, с разницей в несколько дней. И даже в одно отделение. Вот ведь переплелась судьба…

Для нормального человека попасть в больницу – неприятность.

Для молодого солдата очутиться в госпитале – удача.

Если, конечно, целы руки-ноги-голова. У меня целы – мелочи не в счет…

Центральный военный госпиталь в Кабуле для меня сейчас воплощение рая на земле.

В существование какой-то там мифической гражданки я уже не сильно верю. Да и думать об этом на ближайшие несколько месяцев мне противопоказано. Опасно.

Как опасно задумываться о воде в пустыне – силы отнимает, да и крыша может съехать. О реальном нужно думать, о насущном – как от жажды не сдохнуть, как растянуть оставшиеся глотки.

Госпиталь – как глоток воды из фляги в пустыне. Вода теплая, вонючая, противная и невкусная. Но на какое-то время поддержит тебя и не даст совсем загнуться…

Здесь тебя нормально кормят, дают нормально спать и почеловечески к тебе относятся.

А с теми, кто пытается относиться ненормально, уже можно «пободаться».

Это в бригаде ты просто «шнур» – здесь ты уже «шнур» из ВДВ. И заложенное в тебя с гражданки фильмами и вбитое за три месяца учебки сержантами представление о собственной исключительности, «элитности» начинает потихоньку проявляться. Особенно когда ты слегка отъелся, восстановил хотя бы доармейский вес и тебя, крутого нынче десанта, не сдувает ветром…

– Один! Сигарету!

Это уже не обязательно к тебе – уже посмотришь сначала, кто зовет. Свой ли, «полосатый» или кто другой. Своему и сигарету принести не в падлу, тем более что и проблем здесь с этим куда меньше – стрельнуть всегда есть у кого.

Офицеров вокруг навалом, и при этом все они расслабленные, не шакалистые, как в бригаде, где мы для них вечный источник проблем и объект вздрючивания…

Да и внешне офицеры в госпитале куда меньше отличаются от нас.

Пижамы-то одинаковые у всех – синие. И халаты – коричневые. А в таком наряде 20-летнего дембеля от 21 – летнего летехи и не всегда отличишь. У дембелей-то бывает и гонору побольше – он ведь УЖЕ дембель, а тот пока ВСЕГО летеха…

В общем, нет той дистанции, что в части. Хотя кучкуются офицеры, конечно, и здесь вместе. Так оно и понятно – каждому свое.

Хотя бывает и нам перепадает их «свое».

Именно в госпитале, из «Шарпа» кого-то из офицеров услышал я впервые «афганские» песни. Помню первое удивление – ТАКИЕ песни и из магнитофона?

Магнитофон прочно ассоциируется в сознании с гражданкой, но звучащие из него слова совсем не из гражданской жизни…

При этом слова эти такие понятные и близкие.

Ох, долго, долго еще топать мне по земле афганской…

А вот те, кто написал слова этих песен, уже дома, наверное…

Наверное…

Если живы остались…

Кабульский центральный военный госпиталь, эта концентрация человеческой боли, страданий, каждый день напоминает о том, что дорога домой будет непростой.

Каждый день привозят сюда кровавые ошметки афганской мясорубки.

И когда идет большой поток раненых, на помощь привлекают нележачих больных. И чаще всего наша помощь требуется именно в приемном покое.

Нередко раненых привозят сюда еще пахнущих пороховой гарью, еще не пришедших в себя после шока. И уже обколотых промедолом.

И от этого зрелища тебе, кажется, больнее, чем ему.

И хочется закричать от ужаса раньше, чем закричит от нахлынувшей боли он.

А как не закричать, когда заносишь в приемную обрубок тела, обгоревший со всех сторон. Он весь, кажется, спекся, сплавился. Вместо лица – сплошное месиво. Сквозь черную корку просвечивает розовое мясо.

Перекладываем его на осмотровый стол. Врач сует мне в руки фонарик:

– Свети!

Я не сразу понял куда, светить и зачем. А врач орет:

– В глаза свети, идиот! В глаза!!!

А где у него глаза? Где в этом месиве глаза и откуда им там быть?

Врач берет мою руку и направляет свет в какую-то лишь ему понятную точку. И тут я понимаю, что там, полузалепленный ошметками горелой кожи действительно глаз. Хотя скорее подобие глаза – какая-то желеобразная масса.

И тут врач начинает с ним… разговаривать. Хотя это скорее крик, а не разговор:

– Видишь свет? Отвечай. Видишь или нет? Дай знать!

Я даже не понял поначалу, к кому он обращается.

Сообразил только, услышав откуда-то из-под этого месива какое-то глухое мычание…

Он реагировал!

Он жил там, под этой коркой!

Внутри этого обрубка, под этим месивом, в котором невозможно было даже приблизительно разглядеть черты человеческого лица….

Он цеплялся за жизнь, за этот крохотный лучик света снаружи…

Я даже не хочу задумываться, что он чувствовал в этот момент.

Какую испытывал боль.

И не знаю, что было с ним дальше.

И не хочу знать, не хочу думать и догадываться…

Хотя догадываюсь…

Но эта чужая боль сидит во мне все эти почти уже 30 лет.