Предательство среди зимы - Дэниел Абрахам

Конечно, все послания были по-прежнему зашиты, однако Ота на всякий случай проверил узлы. Вроде бы целы. Вскрывать письма, доверенные на хранение, недостойно «благородного ремесла», но полагаться на чужую честь глупо. К тому же, если Дом Нан пошел на подрыв доверия, это бы тоже не мешало знать. Ота разложил письма на кровати и задумался.

Чаще всего он носил письма в торговые дома и наименее знатные семьи утхайема. Хотя для хая письма не было, — да Ота и сам бы отказался от такого риска, — ему все равно придется зайти во дворцы. Конечно, приглашение на аудиенцию можно раздобыть. Например, обратиться к Господину вестей и заявить, что у него дело при дворе, почти не погрешив против истины. Ота столько размышлял, что будто разделился на двух человек.

Один был готов поддаться страху, сбежать на какой-нибудь далекий остров и жить в постоянном сомнении, не ищут ли его братья. Второго снедал гнев и гнал вперед, в глубь родного города, к семье, которая сперва от него отказалась, а потом из воспоминаний о нем сотворила убийцу.

Страх и гнев. Ота ждал третьего голоса, спокойного и мудрого, но тот не появлялся. Оте оставалось лишь вести себя, как Итани Нойгу. Наконец он положил письма в мешок и лег, думая, что вряд ли сомкнет глаза.

Утром Ота проснулся и не сразу понял, где он. Почему-то рядом не было Киян.

Хайские дворцы находились в самой середине города. Окаймлявшие их сады придавали городу вид роскошного предместья. Над дорогой арками склонялись деревья, зеленея молодой листвой. Вокруг порхали птицы, которые напомнили Оте про Удун и постоялый двор, который едва не стал ему домом. Над всем этим высилась самая высокая башня Мати — строение из темного камня высотой в двадцать дворцов, поставленных друг на друга. Ота остановился во дворе перед малым дворцом Господина вестей и, сощурясь, посмотрел на огромную башню. Он так и не решил, считать свой приезд доблестью или трусостью, глупостью или мудростью. А может, следствием гнева, страха или детского стремления доказать, что он волен поступать как хочет?

Ота назвался слугам, стоящим у двери, и его отвели в прихожую, по размерам большую, чем его комната в Удуне. Там сидела рабыня и играла на небольшой арфе, наполняя воздух красивой медленной мелодией. Он улыбнулся ей и изобразил позу одобрения. Она улыбнулась в ответ и кивнула, не убирая пальцев со струн. Пришел слуга в бордово-желтых одеждах, с серебряным браслетом на запястье, и принял позу приветствия, такую краткую, будто ее почти не было.

— Итани Нойгу? Хорошо. Я Пиюн Си, помощник Господина вестей. Он занят и не может увидеться с вами лично. Я вижу, Дом Сиянти заинтересовался нашим городом?

Ота улыбнулся — на этот раз через силу.

— Не мне судить, Пиюн-тя! Я еду туда, куда меня посылают.

Помощник принял позу согласия.

— Я надеялся узнать распорядок двора на следующую неделю, — сказал Ота. — У меня дело…

— К поэту. Да, знаю. Он называл нам ваше имя. Сказал, что вы можете появиться. Вы мудро поступили, что сначала наведались сюда. Даже не поверите, сколько людей приходит просто так, с улицы, будто поэты — не придворные.

Ота снова улыбнулся. Во рту появился привкус страха, сердце заколотилось. Поэт Мати — Семай Тян, так его звали — не мог знать Итани Нойгу. Это ошибка… или ловушка. Если ловушка, то небрежная, если ошибка, то опасная.

— Великая честь — быть упомянутым рядом с поэтом! Я и не ожидал, что меня вспомнят… Боюсь, мне придется говорить с ним совсем по иному поводу.

— Какой у него был повод, я не знаю. — Помощник переступил с ноги на ногу. — Уважаемые персоны вроде него могут довериться Господину вестей, но не нам с вами. Я лишь выполняю приказы. Итак… Я могу послать гонца в библиотеку, и если он там…

— Может, лучше, если я схожу в дом поэта? — вмешался Ота. — И подожду его, если он не…

— О, что вы! Мы поселили его не там. У него другие покои.

— Другие?

— Конечно. В Мати есть свой поэт. Не выселять же нам Семая-тя в чулан всякий раз, как дай-кво присылает гостя. Маати-тя живет возле библиотеки.

Оте показалось, что из комнаты улетучился весь воздух. В ушах глухо заревело. Он оперся о стену, чтобы не пошатнуться. Маати-тя… Имя хлестнуло его как плетью.

Маати Ваупатай. Маати, с которым Ота столкнулся в школе и поделился одним секретом, а потом отверг поэтов и все, что они предлагали. Маати, которого он снова нашел в Сарайкете. Маати, который стал его другом и знал, что Итани Нойгу — сын хая Мати.

В последнюю ночь, когда они виделись — тринадцать или четырнадцать зим назад, — Маати увел у Оты возлюбленную, а Ота убил его учителя. Теперь Маати здесь. И разыскивает Оту. Ота почувствовал себя оленем, вспугнутым охотниками.

Рабыня сбилась с мелодии, смешала ноты, и Ота резко оглянулся, словно на крик. На миг их глаза встретились, и он заметил ее удивление. Рабыня поспешно заиграла вновь. Наверняка она увидела что-то в его лице, поняла, кто перед ней. Ота сжал руки в кулаки, вдавил их в бедра, чтобы унять дрожь. Все это время помощник что-то говорил.

— Простите, — прошептал Ота с притворным смущением, — боюсь, сегодня утром я выпил лишнюю пиалу чая, и впадающие воды стремятся вытечь…

— Конечно. Я позову раба, он отведет…

— Не стоит, — сказал Ота, отходя к двери. Никто не закричал, не остановил его. — Я скоро.

Он вышел на улицу, заставляя себя не бежать, хотя сердце билось в горле, а ребра казались слишком тесными. Вот-вот объявят тревогу, прибегут охранники с мечами наголо — или будет краткая и ясная боль стрелы в груди. Поколения его предков проливали кровь, испускали последний вздох под этими самыми арками. Ему не спрятаться. Имя Итани Нойгу его не спасет. Ота сдерживался изо всех сил, но, когда дворцы скрылись за ветвями, побежал.

Идаан сидела в распахнутых небесных дверях, свесив ноги в пустоту, и блуждала взглядом по залитой лунным светом долине. Огоньки предместий на юге. Рудник Дайкани, куда ее брат поехал перед смертью. Шахты Пойниат на западе и юго-востоке. И сам Мати, который распростерся под ее голыми подошвами: дым от кузниц, мигающие факелы и фонари, окна домов, мелкие и бледные, как светлячки. В темноте над Идаан висели лебедки и шкивы, длинные железные цепи в направляющих и на крючьях. Все это использовалось, если в башню нужно было что-то поднять. Цепи гремели и позванивали на ночном ветру.

Идаан подалась вперед, чтобы вызвать у себя головокружение, от которого крутит в животе и давит в горле. Она смаковала это чувство. Наклониться еще на палец будет так же просто, как встать со стула — и в ушах засвистит ветер. Идаан терпела, сколько могла, а потом отпрянула, глотая воздух, перебарывая тошноту и дрожь. Ноги внутрь она не втянула: это было бы слабостью.

Словно в насмешку, главные символы величия Мати были почти никому не нужны. Зимой их невозможно согреть, а летом никто не хочет таскать по бесконечным спиральным лестницам вино, угощение и музыкальные инструменты, когда есть сады и дворцовые залы. Башни оставались лишь символами. Хвастовство, воплощенное в камне и железе, склад ненужного хлама и редкое место для праздников, когда требовалось пустить пыль в глаза чужому двору. И все же именно в башнях Идаан иногда представляла себе, что значит летать. Она их даже любила, хотя в последнее время любила очень немногое.