Актеры советского кино - Ирина А. Кравченко

комок нервов и жил. Посмотрел и понял: идет внутренняя ломка. Есть уже первые приемлемые, терпимые кусочки, но еще идут они неуверенно, зыбко. Надо продолжать работать. Тарковский с Юсовым (оператор. — И. К.) — выдающиеся люди, какой-то сгусток поисков и таланта… Если весь фильм отснимут так же, как снимают сейчас, да и я им еще если не подпорчу, фильм будет необыкновенным, сильным, гениальным. Порой завидую сам себе: судьба забросила меня в мир такого искусства, о котором даже не мечтал».

И еще: «Чуть освоился. Работать все равно трудно. Многому научился. Недавно посмотрели отснятый материал — финальную сцену с Бориской, это моя первая удача. Выдал я, наконец, сразу вздохнул свободнее, сразу стал работать увереннее. Но трудности еще впереди… Какой будет фильм, как сыграю роль в целом, никто не знает, полный мрак».

Воплощая в фильмах свой необычный, сложный, временами причудливый внутренний мир, Тарковский искал актеров понимающих. Более того: он искал со-чувствовавших — чувствовавших, как он.

Алексей Солоницын:

«Толя рассказывал, как его позвал на новоселье Алексей Ванин, любимый актер Василия Шукшина: „Сидим, выпиваем. Леша вдруг: ‘Толя, ты совсем не такой, каким мы тебя представляли’. — ‘А почему Макарыч ни разу не пригласил меня в свои фильмы?’ — ‘Он тебя боялся. Говорил: ‘Этот актер слишком умный’“. Брат был умным, но не умствующим. Иногда перед каким-нибудь выступлением просил: „Лешенька, напиши“ — и я формулировал его мысль. Шорох листьев или солнечный луч давали Толе, по его признанию, больше для понимания жизни, чем философские рассуждения».

Солоницын и фактурой оказался наделен подходящей. Сухой огонь в глазах, что притягивает не хуже шаровой молнии. И форма головы такая, о которой задолго до его рождения сказал художник Василий Суриков, найдя наконец юродивого для своей «Боярыни Морозовой»: «Такой вот череп у таких людей бывает». Голова высоким куполом, с большим выпуклым лбом и глубоко посаженными глазами — примета юродивых, философов, святых и монахов. Подобно монаху, Солоницын знал свою схиму — творчество, любил «черную», послушническую работу и говорил, что «актер — всего лишь функция», с детской доверчивостью подчиняясь режиссеру.

Алексей Солоницын:

«К работе в кино Толя относился как к монашескому послушанию. В картине у Рублева, дающего обет молчания, голос потом должен звучать надтреснуто. Толя замолчал и даже перемотал себе горло шарфом, ходил так две недели. Андрей Арсеньевич пришел в ужас, на что Толя спокойно ответил: „Нет, я должен сделать это“».

Николай Бурляев:

«Несколько месяцев Анатолий не разговаривал, объяснялся жестами. Мы в группе относились к его молчанию с иронией, недоумевали: разве нельзя все сыграть голосом? И вот фильм смонтировали, и первой озвучивали ту сцену, в которой Рублев опять заговорил. Анатолий и я встали к микрофону. Когда он произнес первые слова, я чуть не поднял руки — сдаюсь! Это был голос человека, который сам будто впервые услышал его».

Алексей Солоницын:

«Позднее, на озвучивании картины Тарковского „Сталкер“, где Толя снялся в роли писателя, Андрей Арсеньевич однажды часа четыре гонял его, заставляя, как нужно, произнести фразу. Мне, присутствовавшему там, хотелось встать и высказать ему все, что я о нем думал, а Толя раз за разом повторял слова, пока не добились нужного звучания. Тарковский хотел экранизировать „Идиота“, где Толя играл бы Достоевского, рассказывающего эту историю. Брат говорил, что внешне он не похож на Федора Михайловича — не было у него выраженных скул. „Но я, — пообещал, — сделаю пластическую операцию“. — „А как же потом другие роли?“ — удивился Тарковский. „Если сыграю Достоевского, зачем мне играть кого-то еще?“

Тарковский считал Толю идеальным актером. Объяснить что-то этот режиссер мог не всегда, а Толя все невыразимое понимал. Будучи всего на два года моложе, он и потом называл Тарковского по имени-отчеству. Тот возмущался: „Какой я тебе Андрей Арсеньевич! Зови просто Андреем“. — „Хорошо, Андрей Арсеньевич“. Не мог он переступить эту грань — между учителем и учеником, каковым себя воспринимал по отношению к Тарковскому, да вообще между режиссером, создающим кино, и актером, который должен его замыслам соответствовать».

Евгения Симонова, актриса:

«Андрею Арсеньевичу не нравилось, когда другие проявляли инициативу, интеллектуально внедрялись в его работу. Ему требовался живой, подвижный, гениальный исполнитель, каким и был Толя, его любимый актер».

Исполнитель, но — подвижный, живой. Тарковский вглядывался в то, что находилось в Солоницыне глубже его профессиональных приемов: откуда брать нужную интонацию? И раз навсегда положился на Анатолия душевно, что вкупе с солоницынскими преданностью, фактурой и аскезой решило когда-то судьбу провинциального актера, возмечтавшего сыграть самого Рублева. Сыграть художника, о котором известна самая малость, чей образ если и вырисовывался, то не столько в сценарии, сколько в наитиях режиссера. Как в сказке: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. И Солоницын принес.

Не испугался заступить, подобно Тарковскому, за грань привычной реальности. Оказался сталкером, путешествующим в зону неведомого.

А Тарковский содрал с него, как старую кожу, те штампы, которые насаждали в театре, и вернул Солоницыну уверенность в себе.

«Что он Гекубе? Что ему Гекуба?»

Алексей Солоницын:

«Роль в „Андрее Рублеве“ стала для Толи выходом из провинциальной рутины и заброшенности. Но картину, по сути, положили „на полку“».

В трагедии Шекспира Гамлет рассуждает о том, что актер так вживается в выдуманный образ, «что сходит кровь со щек его, глаза туманят слезы, замирает голос…». А все из-за чего? Какой-то Гекубы? Но без этой «реальности» Солоницын невыносимо тосковал. «Все реже и реже меня что-то заставляет радоваться, — делился он с братом в одном из писем, — все чаще грусть, навязчивые и неспокойные мысли. Иногда очень сильно чувствую, что мои силы задавлены грузом быта, обстоятельствами. Не могу пожаловаться на отсутствие воли, даже составляю программы своих занятий, своих перспектив, но выполнить их почти невозможно, мешающих центров гораздо больше, чем помогающих».

Алексей Солоницын:

«Толя вернулся в Свердловск, в свою комнатку, которую ему дали от театра. Я приехал к нему из Риги, где работал в молодежной газете, и был поражен его жилищем: пол выкрашен черной краской, стены расписаны ромбами и линиями — все это придумал и исполнил Толя, хорошо рисовавший (на досуге и в перерывах между съемками он расписывал деревянные доски необычными орнаментами). Шторка отделяла небольшую „спальню“ от „зала“, в котором стоял стол — оказалось, списанный из театра, отремонтированный Толей и выкрашенный в белый цвет, как и