Куда боятся ступить ангелы - Эдвард Форстер

Ни добра, ни красоты от предстоящей экспедиции Филип не ждал, но она обещала быть развлекательной. Он испытывал уже не отвращение, а безразличие ко всем ее сторонам, кроме комической. Возможность посмеяться представлялась отличная: Генриетта, на которую воздействует мать, мать, на которую воздействует мисс Эб­бот, Джино, на которого воздействует чек, - лучшего развлечения и пожелать нельзя. На этот раз ничто не могло помешать ему насла­диться спектаклем: сентиментальность в нем умерла, беспокойство за фамильную честь - тоже. Может быть, он и марионетка в руках марионетки, но по крайней мере прекрасно знает расположение ве­ревочек.

Они ехали под уклон уже тринадцать часов, ручьи расширялись, горы оставались позади, растительность изменилась, люди пили уже не пиво, а вино, перестали быть безобразными и сделались красивы­ми. Тот же поезд, что на восходе дня выудил их из пустыни ледни­ков и отелей, теперь, на закате, словно вальсируя, огибал стены Ве­роны.

- Вся эта болтовня про жару - просто вздор, - заметил Филип, когда они отъезжали в кебе от станции. - Если бы мы приехали сю­да для приятного отдыха, то приятнее такой температуры и предста­вить нельзя.

- А ты слыхал, говорят, будто сейчас еще холодно? - нервно до­бавила Генриетта. - Какой же это холод?

На второй день, когда они шли осматривать могилу Джульетты, жара поразила их с такой же внезапностью, с какой зажимает рот чу­жая рука. С этого момента все пошло вкривь и вкось. Они бежали из Вероны. У Генриетты украли альбом для зарисовок. В чемодане у нее взорвался флакон с нашатырным спиртом, залил молитвенник и обе­зобразил платья синеватыми пятнами. Далее, когда они проезжали через Мантую в четыре утра и Филип заставил Генриетту выглянуть в окошко, так как в Мантуе родился Вергилий, в глаз ей залетела угольная пылинка. А надо сказать, что Генриетта, которой в глаз по­пала угольная пылинка, - это было нечто невообразимое. В Болонье они сделали остановку на двадцать четыре часа, чтобы отдохнуть. Был церковный праздник, и дети день и ночь дули в свистульки.

- Ну и религия! - возмущалась Генриетта.

В отеле стояла вонь, на постели Генриетты спали два щенка, ок­но ее спальни выходило на колокольню, каждые четверть часа бой часов нарушал ее мирный сон. Филип забыл в Болонье трость, нос­ки и бедекер. Зато Генриетта оставила там всего-навсего мешочек для губки. На следующий день они пересекли Апеннины в одном ку­пе с ребенком, которого в дороге укачало, и одной распаренной осо­бой, которая сообщила им, что еще никогда, никогда в жизни она так не потела.

- Иностранцы омерзительны, - заявила Генриетта. - Мне нет де­ла до того, что в туннелях запрещено открывать окна, открой.

Филип исполнил ее приказание, и в глаз ей опять влетел уголек. Во Флоренции лучше не стало: любое усилие - пережевывание пи­щи, каждый шаг на улице, даже слово, сказанное раздраженно, - словно погружало их в кипяток. Филип, как человек более сухоща­вый и менее добросовестный, страдал меньше. Но Генриетта, никог­да раньше во Флоренции не бывавшая, с восьми до одиннадцати ут­ра ползала по улицам, как раненый зверь, и от жары хлопалась в об­морок перед различными шедеврами искусства. Они брали билеты до Монтериано в весьма накаленном состоянии.

- Брать только туда или сразу обратно? - задал вопрос Филип.

- Мне только туда, - сварливым тоном отозвалась сестра, - живой мне оттуда не вернуться.

- Ах ты, мое утешение! - теряя терпение, злобно воскликнул брат. - Много помощи будет от тебя, когда мы наконец доберемся до синьора Кареллы!

- Неужели ты воображаешь, - Генриетта встала как вкопанная посреди водоворота носильщиков, - неужели ты воображаешь, что но­га моя ступит в дом этого человека?

- Чего же ради ты вообще сюда ехала, скажи на милость? В каче­стве украшения?

- Проследить, чтобы ты выполнил свой долг.

- Премного благодарен!

- Так велела мне мама. Да бери же скорее билеты, вон опять та распаренная особа! Еще имеет наглость кланяться.

- Ах, мама велела? Вот как? - прошипел взбешенный Филип. Щель, через которую ему выдали билеты, была такой узкой, что их просунули боком. Италия была невыносима, а железнодорожная станция во Флоренции была центром этой Италии. И все же Филип испытывал странное чувство, что он сам в этом повинен, что, будь в нем самом чуточку больше человечности, страна показалась бы ему не столько невыносимой, сколько забавной. Потому что очарование все равно оставалось - он ощущал это; очарование настолько силь­ное, что оно пробивалось, несмотря на носильщиков, шум и пыль. Очарование это таилось в раскаленном синем небе над головой, в равнине, выбеленной сушью - сушью, сковывавшей жизнь крепче, чем мороз, в изнуренных просторах вдоль Арно, в руинах темных замков, которые возвышались на холмах, колыхаясь в жарком возду­хе. Все это он замечал, хотя голова у него раскалывалась, кожу сво­дило, он был марионеткой в чужих руках, и сестра это прекрасно со­знавала. Ничего приятного от теперешней поездки в Монтериано он не ждал. Но даже неудобства путешествия нельзя было назвать за­урядными.

- А люди живут там внутри? - спросила Генриетта. Они уже сме­нили поезд на леньо, повозка теперь выехала из засохшей рощи, и перед ними открылась конечная цель их путешествия.

Филип, чтобы подразнить сестру, ответил «нет».

- А чем они занимаются? - продолжала допрашивать Генриетта, нахмурив лоб.

- Там есть кафе. Тюрьма. Театр. Церковь. Крепостные стены. Вид.

- Нет, это не для меня, спасибо, - проговорила Генриетта после тяжкого молчания.

- Никто вас и не приглашает здесь оставаться, мисс. Вот Лилию пригласил очаровательный молодой человек с кудрями на лбу и бе­лоснежными зубами. - Филип вдруг переменил тон: - Генриетта, по­слушай, неужели ты не находишь здесь ничего привлекательного, чудесного? Ровно ничего?

- Ничего. Город уродлив.

- Верно. Но он древний, невероятно древний.

- Единственное мерило - красота, - возразила Генриетта. - По крайней мере так ты говорил, когда я зарисовывала старинные зда­ния. Очевидно, ты говорил это мне назло?

- Я не отказываюсь от своих слов. И в то же время... не знаю... так много здесь всего происходило, люди жили здесь так тяжело и так великолепно... мне трудно объяснить.

- И не старайся, все равно ничего не получится. По-моему, сей­час не самый подходящий момент разводить италоманию. Я думала, ты от нее излечился. Лучше будь любезен сказать мне, как ты наме­рен поступить по приезде. Надеюсь, на сей раз ты не попадешься так глупо.

- Прежде всего, Генриетта, я устрою тебя в «Стелла д'Италиа» с тем комфортом, какой подобает твоему полу и нраву. Затем приго­товлю себе чаю. После чая пойду с книжкой в Святую Деодату и там почитаю. В церкви всегда так прохладно и свежо.

Мученица Генриетта не выдержала.

- Я не очень умна, Филип, и, как тебе известно, не лезу вон из ко­жи, чтобы казаться умной. Но я понимаю, когда надо мной издева­ются. И различаю зло, когда его вижу.