Десять десятилетий - Борис Ефимов

— Что ж, — сказал я. — Черт с ней, с математикой. Видимо, мы не созданы друг для друга.

Где-то в середине лета 21-го года я получил заказное письмо из Петрограда, содержавшее документ следующего содержания:

«Управление Народного комиссариата по иностранным делам в Петрограде. Информационный отдел.

Ефимову Б. Е.

С получением сего предлагается вам прибыть в г. Петроград в распоряжение заведующего информационным отделом.

Зав. информационным отделом Мих. Кольцов».

Вновь проявилось постоянное и неугомонное стремление брата вытащить меня, «ленивого и нелюбопытного», в какую-нибудь поездку, дать возможность увидеть что-нибудь необычное, навсегда запоминающееся.

Я был крепко связан с Киевом и работой, и личными делами, но слишком велик оказался соблазн увидеть своими глазами далекий легендарный Петроград с его Зимним дворцом, Адмиралтейством, Медным всадником. Таврическим дворцом и другими достопримечательностями. Кроме того, по пути в Петроград предстояло посещение не менее легендарной Москвы с ее Кремлем, храмами Василия Блаженного и Христа Спасителя, о которых я столько слышал. И я быстро собрался в путь. Тем более что очень хотелось увидеть Мишу.

Нельзя сказать, что поездка железнодорожным транспортом в ту пору отличалась удобством, быстротой и… безопасностью. В частности, поговаривали, что на перегоне Нежин — Матвеев курган орудует банда некоего «батьки» со звучной фамилией Мордалевич. Но проехали мы опасный перегон благополучно, и, надо добавить, впоследствии я познакомился лично с этим самым Мордалевичем, который принес повинную советской власти и был полностью амнистирован.

И вот я в Москве. С восторгом лицезрею все то, что так хотелось увидеть. А еще через три дня я в Петрограде.

Первое, что меня ошеломляет в великом городе, — это… большой открытый автомобиль, в котором меня встречает Миша. Впервые в жизни пользуюсь этим видом транспорта. Вообще-то автомобиль я увидел впервые в Белостоке пятилетним мальчиком и никак не мог тогда понять — а где же лошадь? Каким образом движется эта повозка без лошади?!

Величие и строгая красота Петрограда произвели на меня огромное впечатление. Особенно Дворцовая площадь с мощной аркой Главного штаба, Адмиралтейство, великолепный ансамбль улицы Росси с Александринским театром. Поразил, помню, своей неожиданностью мрачный, багрово-темно-красный Зимний дворец. Его подлинная светлая нарядная окраска времен Растрелли была, как известно, восстановлена гораздо позже.

В Петрограде еще не улеглись драматические переживания, связанные с недавними событиями в Кронштадте. Я не берусь рассуждать о политическом и общественно-социальном смысле этой трагедии. Слишком сложный вопрос. Для одних это контрреволюционный мятеж, инспирированный врагами советской власти — белогвардейским подпольем и иностранными разведками — и подлежавший беспощадному подавлению. Другие видят в нем справедливый и закономерный протест против бесчеловечного режима военного коммунизма, большевистского гнета. Не берусь судить. Мое к этому отношение чисто субъективно: с точки зрения места и значения данных событий в биографии моего родного брата. А он остается верен себе в своей отважной неугомонности: журналист, сотрудник газеты, он вступает в боевой отряд особого назначения Красной армии, становится делегатом партийного съезда, идет по льду Финского залива на штурм мятежной крепости. И не забывает при этом своих журналистских обязанностей.

Кольцов писал впоследствии:

«…В морозной мгле, при свечке, колеблемой ледяным вихрем, в ораниенбаумском домишке без крыши, сорванной снарядом, под гром десятидюймовых чудовищ верстал номер «Красного Кронштадта», чтобы через два часа выбросить с первыми ротами в захваченную крепость».

«Утро в Кронштадте» — так назывался очерк, написанный Кольцовым «при свечке, колеблемой ледяным вихрем», и напечатанный в первом номере «Красного Кронштадта». Очерк этот заканчивался следующими строчками:

«На днях, когда Кронштадтом еще владели белогвардейцы и их господа из английской разведки, я напечатал в «Красной газете» открытое письмо генералу Козловскому, назначая ему скорое свидание в освобожденном Кронштадте. Мы прибыли на место встречи, но его превосходительства, увы, здесь не оказалось. Куда вы скрылись, почтенный генерал?»

В этом маленьком газетном очерке двадцатитрехлетнего Кольцова были, как мне кажется, уже заложены, как в зерне, все будущие его качества: оперативность газетчика, талант организатора, мужество журналиста, сатирический задор фельетониста. Позволю себе небольшое авторское отступление. Сквозь «магический кристалл» времени я заглядываю в будущее и вижу другой штурм. Здесь нет «морозной мглы», нет «ледяного вихря», здесь жарко и пыльно, но идет не менее упорный и ожесточенный бой. Это штурм крепости Алькасар в Толедо. Это происходит в дни борьбы Испанской республики против фашистских мятежников. И я вижу среди штурмующих «мексиканского коммуниста небольшого роста». С пистолетом в руке, он призывает республиканских бойцов не отступать под огнем мятежников и, преодолевая крутую гору, на которой стоит крепость, продолжать штурм. Его зовут Мигель Мартинес, но настоящее его имя — Михаил Кольцов.

— Хочешь съездить в Кронштадт? — спросил меня брат. — Покажу тебе, как было дело.

И вот утро в Кронштадте. Ясное голубое небо. Совсем по-летнему светит солнце. Мы прибыли сюда на катере по еще неспокойным балтийским волнам. Ходим с Кольцовым по улицам Кронштадта мимо массивных, еще покрытых пороховой копотью крепостных сооружений, фортов, казематов. Брат рассказывает, показывает, вспоминает:

— Вот здесь мы поднялись на борт восставшего против советской власти и сдавшегося дредноута. Корабль был весь в снегу. Люди на нем окоченели. Не от мороза — от страха. Они смотрели на нас исподлобья, ждали своей участи… Оказалось, между прочим, что главные орудия, направленные на Петроград, были заряжены двенадцатидюймовыми снарядами и приготовлены к обстрелу города. Решили снаряды не вынимать, а разрядить орудия залпом в море. Это был какой-то чудовищный гром — своего рода салют в честь победы.

Мы пошли дальше.

— А вот тут… — сказал брат, останавливаясь у какой-то кирпичной стены, и голос его дрогнул. — Было так. Здесь стояла группа арестованных мятежников. И среди них — пожилой моряк, до ужаса похожий на нашего папу. Такого же роста, в очках, курносый, с такими же пушистыми усами, за которые ты маленьким любил его хватать, а он при этом делал вид, что хочет тебя укусить. Я остановился и с ужасом на него уставился. Он это заметил и как-то слабо, жалобно улыбнулся. Их всех ждал неминуемый расстрел. Не могу этого забыть…

Я вернулся в Киев, а брат вскоре переехал в Москву. Он покончил со своей службой в Наркоминделе и всецело посвятил себя журналистике. Его фельетоны и очерки начали появляться в «Правде», тогда главной и наиболее авторитетной газете страны. И вскоре там был напечатан один из лучших его очерков «Москва-матушка», ярко, образно, остроумно рассказывавший, как Первопрестольная, кондовая, купеческо-москворецкая Москва-матушка прекрасно приспособилась и отлично уживалась с Москвой военно-коммунистической с ее диктатурой пролетариата, с ее марксизмом, историческим материализмом, воинствующим атеизмом и прочими «измами». Фельетон имел большой успех. Стала крылатой фраза: «Было в Москве сорок сороков главок, стало сорок сороков Главков. Кланялись главкам, поклонимся и Главкам». Когда на следующий день после появления фельетона Кольцов пришел в редакцию, то Мария Ильинична Ульянова, занимавшая в «Правде» пост ответственного секретаря редакции, всегда строгая и хмурая, на этот раз сдержанно улыбнулась брату и сказала: «Понравилось. Всем. Всем…»