Отец Кристины-Альберты - Герберт Уэллс

Лицо его выражало гордое достоинство человека, исполнившего трудный долг.

Ножи и вилки вновь активно заработали.

— Без мятного соуса этого ягненка от баранины не отличить, — сказал майор Боун.

— Никакой горошек не бывает таким вкусным, как горошек из собственного огорода, — сказала жена джентльмена с бакенбардами своей падчерице.

— Для горошка время уже позднее, — сказала падчерица.

Две мисс Солбе и автомобилист заговорили одновременно. Миссис Боун высказала мысль, что теперь хорошего ягненка найти очень трудно. Почерпнув мужество из этого внезапного вихря разговоров, мистер Примби осмелел и сообщил Кристине-Альберте, что Танбридж-Уэллс всегда его манил. Воздух такой крепкий. Пробуждает у него аппетит.

— Смотри не растолстей, — сказала Кристина-Альберта.

Вспышка обмена мыслями угасла. Печеные яблоки с заварным кремом были съедены в относительной тишине. Подошла пухлая горничная и спросила, где мистер Примби будет пить кофе — в салоне или в курительной?

— В салоне, пожалуй, — сказал мистер Примби. — Кха-кха. В салоне.

Мисс Солбе, держа стаканы с сахаром и лимонным соком, ускользнули из столовой. Компания в эркере последовала за ними. Вкушение обеда завершилось. В салоне они оказались в одиночестве. Остальные в большинстве предпочли гостиную. Джентльмен из лесов Бирмы направился в курительную, держа большую сигару, которая словно бы тоже явилась из лесов Бирмы. Она не походила на сигару из свернутых табачных листьев или набитую, она походила на сигару из старого корявого сука, который спилили с ветвистого дерева. Из ее конца торчала соломина…

Кристина-Альберта встала, созерцая пустую бездну времени — два часа не меньше, прежде чем ей можно будет пойти спать.

— О, вот это Жизнь, — сказала она.

— Весьма удобно, — сказал мистер Примби под громкий скрип, опускаясь в плетеное кресло.

Кристина-Альберта присела на столик со стеклянной крышкой и закурила сигарету. Она все видела эти два простирающиеся перед ней часа, и ей хотелось завизжать.

Пухлая горничная принесла кофе и как будто мягко удивилась сигарете Кристины-Альберты. Шепот за кулисами. Затем за занавесом из бус в конце коридора смутно вырисовалась мисс Эмили. Потом исчезала, и Кристина-Альберта докурила свою сигарету с миром. Мистер Примби выпил свой кофе. Пауза. Кристина-Альберта ритмично болтала ногами.

— Папочка, — сказал она, — давай пойдем в гостиную, посмотрим, может быть там что-то происходит.

5

В пансионах былых времен общий стол служил тем центром общения, где умы вступали в соприкосновение с другими умами и взаимно полировались. Но дух отчуждения, система отдельных столиков изменили все это, и ныне рудименты светского общения — атаки, отходы, кокетство, обмен мнениями, игры и шутки следует искать в курительной или в гостиной. Однако обитатели пансиона «Петунья» не сплотились в единое общество, и сближение ограничивалось разговорами. Жена джентльмена из бирманских лесов, завладев креслом сбоку от камина, тихим шепотом повествовала о множестве слуг в своем бирманском доме бодрой жене и младшей мисс Солбе, которая вязала. Мисс Солбе в очках окопалась за столиком по другую сторону камина и педантично раскладывала на нем очень сложный пасьянс. Джентльмен с бакенбардами сидел, выпрямившись, на одном из диванов, отгородившись «Таймс», а его дочь за столиком поблизости тоже занималась пасьянсом. Перелетные Птицы, наведя справки о кинотеатрах и мюзик-холлах, отправились на поиски развлечений.

Никто не обратил ни малейшего внимания на мистера Примби и Кристину-Альберту. Несколько секунд они простояли на середине комнаты, и тут мистера Примби охватила паника. Постыдная паника, и он бросил свою дочь на съедение безмолвным неподвижным волкам.

— Кха-кха, — сказал он. — Пожалуй, моя дорогая, я пойду в курительную. Пожалуй, я пойду покурить. Вон там, на книжном шкафу, есть иллюстрированные журналы, если тебе хочется их посмотреть.

Кристина-Альберта направилась к книжному шкафу, а мистер Примби, кха-кхакая, удалился.

Она стояла, притворяясь, будто ее интересуют карикатуры, а также портреты актрис и сливок света в «Скетче» и «Тэтлере», уголком глаза она оглядывала тех, кто делил с ней кров «Петуньи», и небрежным слухом улавливала суть излияний миссис Боун о проблеме слуг в Бирме.

— Стараются навязать тебе всю свою семью — даже дядьев с их потомством. Оглянуться не успеешь… Конечно, там белая женщина просто королева… Но с тамошней кухней просто беда, она расстраивала пищеварение мистера Боуна. Желудок у него капризнее, чем у женщины.

— Он выглядит таким здоровым и крепким, — сказала мисс Солбе.

— Так и есть, если не считать этого. Во всем остальном. Но их перечные соусы…

Она еще понизила голос, и головы младшей мисс Солбе и обходительной дамы склонились к ней в чаянии пикантных подробностей.

Что за ископаемые, размышляла Кристина-Альберта. И ведь они — живые существа. Кристину-Альберту поражало именно то, что они были живыми. А значит, послужили, предположительно, причиной многих хлопот, страданий, всяких чувств и надежд для разных людей, прежде чем обрели жизнь. И вот теперь они самым решительным образом избегали всего, что с самыми большими натяжками можно было бы назвать жизнью. Их часы, их дни; быть может, еще несколько тысяч дней для каждой, несколько сотен тысяч часов. А затем возможность жить исчезнет навсегда. И вместо того чтобы заполнить этот скудный запас часов и дней всеми возможными впечатлениями, всеми возможными усилиями и свершениями, они сидят здесь, словно заключенные в магической камере с атмосферой, в которой ничего делать не дано. Ничего и никому…

Кристина-Альберта почувствовала себя бабочкой под стеклом. Ну, на день-два у нее есть ссылка — папуленьку устроить. Но потом? Что-то делать здесь невозможно. Ни радости, ни горя, ни греха, ни творческих устремлений: ведь даже мисс Солбе вязала, следуя указаниям грязной газетной вырезки. Все, чем они занимались, было бегством. Все. Даже нашептываемые деликатные намеки на мочегонное, пищеварительное, выводящее из себя и невероятно любострастное воздействие бирманских соусов на майора Боуна, когда он был моложе, которыми его супруга одалживала своих внимательных слушательниц, были лишь полученной из вторых рук подменой реальности.

А этот пасьянс! Неужели она, спросила себя Кристина-Альберта, неужели она когда-нибудь дойдет до того, чтобы раскладывать пасьянсы в пансионах? Можно ли поверить, что когда-нибудь и она будет добровольно существовать в подобной атмосфере?

— Уж лучше продавать спички в трущобах, — прошептала Кристина-Альберта.

Что за поразительное создание Человек! Какой изобретательностью он наделен! Какими талантами и способностями! Он изобретает бумагу и совершенствует книгопечатание. Создает самые прекрасные методы цветной печати. Он создает картон, подобный шелку и слоновой кости, из тряпок и древесной пульпы. И все это словно бы для того, чтобы люди, на краткий срок пребывающие в жизни между ничем до рождения и ничем после смерти, могли коротать долгие часы в бестолковых схватках с комбинациями двойного набора четырех разного цвета чертовых дюжин! Карты! Чудо карт! По всему миру миллионы людей, непрерывно приближающихся к смерти и к ничему за ней, занимались манипуляциями с четырьмя чертовыми дюжинами: бридж, вист, наполеон, скат — сотни разных названий с одной сутью. Едва выбравшись из сырости и тьмы, они садились играть, садились за карты, глянцевито поблескивающие под неподвижным огнем ламп, чтобы бесконечно радоваться, негодовать и впадать в уныние от перманентных неожиданностей, которые всякий, кто потрудился бы заняться этим, мог бы рассчитать за неделю.