Эвакуатор - Дмитрий Быков

— А тарелку муж поведет? — спросил Игорь.

Катька сникла.

— А это… а на автопилоте как-нибудь нельзя?

— Как-нибудь нельзя. Кать, я тебе все условия обрисовал уже несколько раз. Если остаемся, то остаемся все. Если летим, то летим всемером: я, ты плюс пятеро по твоему выбору. Дочка не считается, она как бы часть тебя. Дальше думай, ты человек взрослый.

— Значит, либо я приговариваю всех, либо спасаю семерых?

— Примерно так.

— Игорь! — Катька опять заревела. — Игорь, ну ты же умный… Тебе шестьдесят лет!

— Вот черт меня дернул тебе сказать. Да у нас живут по двести, я тебя младше на самом деле!

— Ох, ну что ты цепляешься! Скажи ты мне, что делать, я же сама не могу ничего, я со своей жизнью не могу разобраться, куда мне отвечать еще за пять!

— За шесть, — уточнил он. — Я тоже пока живой.

— И что мне делать? — простонала она совершенно по-детски.

— Я тебе сказал, — ответил он тихо. — Надо лететь. Иногда надо принимать решения. У вас очень много врут. Очень много сволочей, и они придумали всякие тормоза. Сами они, заметь, никогда их не придерживаются. Я вообще от вашей морали скоро всякие ориентиры потеряю. У нас никогда… у нас бы таких… Все ваши моралисты живут по одному принципу: нам можно все, а вам ничего. Если человек говорит про мораль — все, он мне ясен.

— Не будешь такого эвакуировать?

— Знаешь… вот честно, — он не на шутку разозлился. — Если бы я был не эвакуатор, а, допустим, гайдар — у нас так называют отдельных, особо ретивых… «а» — вообще звук агрессии, бардак, байрам, барабан… вот если бы я был гайдар, или даже гейдар, что означает уже крайнюю раскаленность, я бы все-таки поставил вопрос о нашем праве иногда вмешиваться. Некоторых я бы увозил, да. Но только для того, чтобы поместить в зоопарк. У нас огромный, вдесятеро больше вашего. «Тайна третьей планеты», можно сказать, sucks. Ты бы там неделю гуляла, там даже гостиница есть, чтобы подолгу жить и осматривать. Всякие есть экземпляры, вот моралистов я бы туда первыми. Особенно тех, которые за нашу и вашу свободу. Свобода у них на экспорт, это я сразу понял. Внутри у них такая несвобода, что не моги пописать без спросу. Ты думаешь, я там не крутился? Солнце мое, я столько здесь навидался, пока не встретил тебя! И еще, про мораль. Ты заметила — обязательно надо, чтобы кто-нибудь умер?! Спасение — аморально. Выжил — виноват. Когда после майского захвата двадцать человек уцелело — двадцать из девяноста! — ты помнишь, как одна сволочь в комьюнити писала: почему это, интересно, они живы? Может, переодетые спецназовцы? ФСБшные провокаторы? Тьфу, мразь! Гурулум, кундур! Тускупук…

— А ты, значит, гырылым, кындыр? Тыскыпык?

Он расхохотался.

— Повтори!

— Не смогу. А что?

— Ты знаешь, что ты сейчас сказала? Свежая пища, здоровый стул, чистое дыхание!

Катька, обессилев, прижалась к нему.

— Нет, конечно, я тебя не оставлю… Нет, нет, моя свежая пища…

— Мужу скажешь?

— Нет, какое… Ты понимаешь, я все-таки должна увидеть. Мне кажется, если я увижу, что-то решится само собой!

— Не думай, не решится.

— Почему? Почему ты так думаешь?!

— Потому что знаю. Я же ее видел, Кать. Я в ней каждый винт знаю. Она может, конечно, произвести впечатление. Но решать должна ты, серьезно.

— Хорошо. Когда мы едем?

— Электричка в десять тридцать, раньше они все мимо Тарасовки идут. Давай, что ли, на Курском вокзале — метро-то вряд ли откроют.

— Что мне наврать?

— Не знаю. Что угодно. Да и зачем врать? К десяти на работу…

— Ну ладно. — Она встала со скамейки, оправила коричневое пальтишко. — Пойду.

— К себе?

— А куда? Естественно, к себе.

— И что будешь делать?

— Буду думать.

— Ну, думай.

Он легко поднялся, и некоторое время они стояли друг напротив друга.

— Игорь… — Катька опять заглянула ему в глаза, снизу вверх. — Ну, а то, что тут потом будет… это как примерно произойдет?

— Не знаю. Думаю, что будет все сразу. Погромы, эпидемии, и хорошо, если без саранчи. Долго копилось.

— То есть…

— То есть будет очень страшно. И это не мои выводы, это мне сверху передали. Там аналитики сидят очень приличные. На моей памяти ошиблись только один раз.

— Когда?

— Когда сказали, что в Киеве будет буча.

— А ты и там был?

— Нет, — сказал он виновато. — Там другие были.

— Да. Хорошо. Ну, чего — значит, завтра на Курском?

— Давай. Третий путь, подходи в десять пятнадцать, около киоска «Соки — воды».

Очутившись у себя, она тут же освободилась от его обаяния: это происходило сразу, наверное, и впрямь есть магнетизм любви. В физическом отсутствии любимого — залог нашей свободы. На этот раз он действительно заигрался, чего уж, — но при этом Катька ни секунды не сомневалась, что завтра поедет на Курский вокзал, на его дачу, смотреть несуществующую тарелку или что у него там спрятано на участке. Вообще, если у него была задача вывести ее из оцепенения и отвлечь от ужасов, — он справился блестяще. Страх у нее теперь остался только один: выбрать не тех.

Допустим, мы никого не выбираем. Мы просто прикидываем, такая проверка, да и что мне еще делать сейчас, в рассеянном свете, в три часа пополудни? Раньше это было наше любимое время — перелом от дня к вечеру, еще целых два часа будет светло. Дочь в детсаду, Сереженька ушел в магазин, оставив записку, в которой каждая буква, мнится, глядит на нее с укоризной. Вот, он-то не паникует, он-то пошел в магазин, пока она тут бегает на сомнительные встречи (не нашла предлога умней, чем встреча с мифическим работодателем, предлагающим приличные условия). Сереженьку нельзя не взять, это не обсуждается. Свекровь? Да, свекровь. Он не полетит без свекрови. Свекровь не полетит без соседки, соседка не может жить без собаки колли, собака колли умрет без своего лучшего друга эрделя, эрдель не полетит без хозяйки, хозяйка — без мужа, муж — без любовницы… Катьке представился космический корабль, за которым в безвоздушном пространстве тянулась жалкая вереница до самой земли: дедка за репку, бабка за дедку, жучка за бабку… и где-то еще в самом низу всех тормозил один, буквально не способный жить без кремлевской башни: ну куда же, куда же я без нее полечу! И цеплялся, болезный, за звезду, и все они живой цепочкой тормозили фотонный двигатель, удерживая эвакуатора на привязи, и зрелище это было так трогательно, что Катька рассмеялась, одна, сама с собой. А вокруг мигают потрясенные светила. Что мы за люди, в самом деле, как надежно умудряемся повязать себя и друг друга тысячами живых паутинных связей: нельзя никуда уйти, уехать, ни с кем порвать — все липнет, держит, и если эвакуатор — о, был бы только на самом деле какой-нибудь эвакуатор! — потянет нас когда-нибудь за луковку, выстроится сущая пирамида, геометрическая прогрессия, каждый не может еще без двадцати… и при такой повязанности — почему же у нас жизнь-то такая непереносимая, Господи, ведь так все друг без друга не могут! Честное слово, было бы уже как-то желательно, чтобы нас любили меньше. Инопланетянин отказывается спасаться без меня, я — без мужа, муж — без матери… зачем нам столько? Каким адом должна быть жизнь, если от любого столкновения с ней надо заслоняться таким количеством других! Родня; как хорошо, что у меня мало родни. Закатки, огурки-помидорки. Ненавижу! Ненавидела еще в общаге, и особенно — когда приезжали в ДАС эти родственнички, останавливались, подселялись, привозили с собой всякое, бегали осматривать Москву… ну, не ужас ли? Ведь говорить все равно было не о чем. Сидели, ласкали друг друга глазами. А как иначе? — нельзя: родня. Самое архаичное, досознательное: свои. Но ведь давно чужие, как мы с Сереженькой, как все со всеми, — для чего врать? Кого бы я взяла? Стоп, хватит. Я запрещаю себе об этом думать. Никогда больше ни слова. Наверное, есть какой-то порок в наших отношениях, если мы не можем не играть в идиотские игры; наверное, мы сами виноваты, что не можем по-взрослому. А как по-взрослому? Съехаться, забрать дочь, по утрам в сад, потом на работу… то есть семейная жизнь, вошедшая в колею. Нормально? Как люди? К чертовой матери таких людей…