Счастье без правил - Алена Свиридова

Они навеки остались детьми и шалопаями, потому что не успели побыть шалопаями в детстве. Инструмент становится их продолжением. Радости их весьма специфичны. От удачно сыгранной фразы можно чувствовать себя неимоверно счастливым целый день. Фальшивая нота вызывает зубную боль. Репетиция превращается в праздник. Концерт – в феерию. Они чувствуют себя производителями дури, великими фармацевтами, которые раздают волшебные пилюли. От плохого настроения, для сладостной печали, для военных подвигов, для нагнетания ужаса, для пробуждения любви, для глумления над любовью, для связи с Богом и для шабаша с Дьяволом. Хотя, если честно, им плевать на вас, жалких потребителей, они играют для себя, они наслаждаются волшебными вибрациями, а вы можете лишь подключиться к ним, как к проводнику, и тогда тоже почувствовать то, что чувствуют они. И теперь уже вы отдаете им свои волшебные вибрации. Вы теперь одно целое. Спасибо! Спасибо! Я люблю вас! Не вижу ваши руки! Занавес!

Впервые это произошло, когда я училась в институте. На втором курсе. Мне недавно исполнилось восемнадцать лет. Стояла холодная, звенящая в предвкушении близких морозов осень. Лекции закончились поздно, часов в восемь, все ушли. Я осталась в опустевшей аудитории. Села за рояль. Поиграла этюды. Казенные лампы дневного света так отчаянно жужжали, что я решила их выключить. Сразу стало хорошо и уютно. В большое окно заглянул старый тополь, ярко вспыхнула луна. Клавиши рояля тоже засветились в ответ.

Я прижалась лбом к стеклу. Небо было усеяно звездами, но они казались такими далекими и такими крохотными, как будто уходили от меня вслед за летом. Мое сердце вдруг сильно забилось, словно пытаясь что-то сказать. Я стала шептать о том, что все наши горячие мольбы разбиваются о выстуженные холодной осенью стены, что озябшие руки ищут и не находят живого тепла. Я вернулась к роялю и вдруг слова сами собой стали складываться в рифму, строчки обрели мелодию, пальцы почувствовали гармонию, и я запела свою первую песню. Я так обалдела от того, что могу выразить то, что чувствую, и это так понятно и не косноязычно! Музыка и слова и голос неразрывно связаны друг с другом и образуют такую форму, в которой мне очень комфортно. Я пела снова и снова, голос звенел от переполнявших меня эмоций, я чувствовала такое счастье, такой восторг, по щекам текли слезы и капали на клавиши. Я приехала домой очень поздно. Мама сказала, что я странная какая-то. Тихая. Я спрятала за спиной трясущиеся руки и пошла в комнату, где уже вовсю дрых младший брат. До утра смотрела в потолок, улыбаясь тому, что произошло. Вы знаете, я решила, что прошла инициацию и теперь принадлежу к другой, высшей касте. Мне больше не нужно просить у кого-либо взаймы слова или музыку, я теперь могу сама поделиться ими со всеми, у кого не хватает слов.

«Вам повезло, вы испытали творческий экстаз», – сказал бы психоаналитик, если бы я решила к нему обратиться. Обычно в этой роли выступает внутренний голос.

– Как долго это продолжалось? Вы на самом деле ощущаете, что принадлежите к высшей касте?

– Да нет, конечно, – ответила бы ему я. – Как я могу к ней принадлежать, когда есть Моцарт, Чайковский, Бах и Шопен.

Возможно, тогда я интуитивно нашла этот потайной ход, ведущий в подсознание, но открыть дверцу до конца мне так и не удалось. Только чуть-чуть приоткрыть. Но я почувствовала там такой свежий воздух, такой чудесный аромат, вдохнув который я испытала вдохновение! Вот видите, тавтология получилась – вдохнул вдохновение!

– Но все-таки, что по поводу высшей касты? – психоаналитик вряд ли бы выпустил такую добычу.

– Что вы! Это была эйфория, но она быстро прошла, стоило опять взять в руки томик Ахматовой или послушать Фредди Меркьюри. Разницу я сразу почувствовала. Но было очевидно одно. Мне разрешили постоять в прихожей. Иногда даже попить чаю на кухне. И учиться, пробовать свой голос и собираться с силой. Вы не дадите мне воды? Спасибо! Знаете, совсем недавно в одном из ящиков письменного стола мне попалась на глаза старая записная книжка. Там оказался текст той самой, моей первой песни.

– И как? Это действительно было хорошо?

– Нет. Не то чтобы это было душераздирающе плохо, нет, не плохо совсем, но и не так душераздирающе хорошо, как казалось тогда. Это была попытка обретения собственного голоса, только и всего.

– Давайте вернемся к вдохновению, вам удалось еще хоть раз пережить подобное чувство?

– Да, конечно! Только я поначалу не понимала, откуда оно берется. Поэтому следующий опыт случился лет через пять.

– Ого! И вы что, в течение пяти лет больше не пробовали свой голос и ничего не писали?

– Ничего, к сожалению. Дверца захлопнулась. Я настолько увлеклась реальной жизнью, что не было нужды и желания ничего больше придумывать. Свобода, студенчество, мальчики, моя власть над ними, познание своего тела, господи, я с гитарой, экзамены, термобигуди, работа, на которую я устроилась на третьем курсе, первые деньги. Новые люди, отношения между ними, свое место среди них, пьянки-гулянки, дружба, предательство, непрекращающаяся влюбленность в разные объекты – я пила жизнь взахлеб, как алкоголик огуречный рассол.

– И что же произошло, что вы опять начали писать?

– Я вышла замуж.

– Не думал, что замужество стимулирует творческий процесс.

Не совсем так. В какой-то момент жизнь стала на определенные рельсы. И я испугалась, что больше ничего не произойдет – я буду работать учителем пения в школе, куда попала по распределению, мой муж – в химической лаборатории университета, потом он напишет диссертацию, мы каждый день будем ездить на электричке на работу и с работы, летом – в Гурзуф. И все, так до старости своей. Больше ничего не произойдет.

Я почувствовала себя выше всего этого, впала в мистицизм и стала искать забвение в мрачной красоте смерти.

«Поцелуй меня, ангел смерти!

Поцелуй меня нежно-нежно.

Чтобы боль моя на рассвете

Стала облаком белоснежным.

На губах твоих привкус крови,

Привкус ветра и морской пены.

Подойди ж скорей к изголовью,

Поцелуй меня, мой бесценный», —

печатала я на портативной немецкой машинке моего мужа, сидя на крохотной кухне однокомнатной хрущевки, где мы тогда жили. В военном городке, на станции с чудесным белорусским названием «Мачулищи».