Мария София: тайны и подвиги наследницы Баварского дома - Лоррэн Кальтенбах

Говорят, что Атанас, прямо как во времена рыцарей, сошелся в рукопашной с одним пьемонтским капитаном[175] и нанес ему великолепный удар саблей. Сражающиеся солдаты на время остановили бой, чтобы понаблюдать за этим потрясающим поединком. И говорят, что с тех пор Чальдини всякий раз злится, когда слышит его имя или имена его братьев, которые заперлись в Гаэте вместе с правящей верхушкой Неаполя[176]. Теперь этот славный де Шаретт, преисполненный духом высшей нравственности, свойственной дворянскому сословию, пришел, чтобы искать смерти в бою за бога и за его веру.

Люди в светском платье стали в Риме большой редкостью. Эммануэлю попадались солдаты в униформе, горцы в накидках, дамы в пестрых нарядах, множество священнослужителей из разных стран в рясах разного покроя. Были деревенские священники, приехавшие сюда в паломничество, миссионеры из далеких стран, мелькали папские прелаты, чьи амбиции, возможно, состояли в том, чтобы однажды облачиться в пурпурные одежды князей католической церкви. Рим – это город, где 365 дней в году можно по утрам услышать мессу в любой церкви! Но, несмотря на это, со своими 220 тысячью душ он больше напоминает большую деревню с великим прошлым, чем столицу. Он отвратительно грязен. В некоторых проулках одежда жильцов просто свисает из окон[177], дороги завалены мусором, и в любой момент, если вы не успеете отскочить в сторону, вас могут окатить выплеснутыми на улицу помоями. На стенах красовались надписи: «Да здравствует король Виктор!», «Да здравствует Гарибальди!», «Да здравствует Верди!», «Да здравствует единство!». В ожидании зачисления в войско Эммануэль поселился в отеле «Минерва»[178] недалеко от Пантеона, куда стекаются легитимисты со всего мира.

По решению муниципалитета с отеля была сорвана вывеска на французском языке, что явно показывало отношение римлян к иностранцам. Что ни говори, а экспедиционного корпуса Луи Наполеона не было на завоеванной земле! И зуавов больше нет. Друзья Эммануэля посоветовали ему быть осторожнее. Один бельгийский волонтер только что был варварски убит итальянскими «патриотами» около Колизея[179].

Пришло время прибыть в призывной пункт, расположенный в доме № 43 по улице Кремона. Там ему присвоили регистрационный номер 850, который он теперь должен был всегда носить на своем обмундировании и на каждой вещи из своего снаряжения. На площади он встретил № 849 – Альфонса Аликс д’Ениса[180], молодого парижанина родом из департамента Ла-Манш, обладателя необычайно густой черной бороды. Аликс последовал примеру своего отца и деда, которые когда-то взялись за оружие, дабы защитить закон и религию в Вандее[181].

Они оба подписали контракт на шесть месяцев, и им, как и большинству обеспеченных добровольцев, предоставили униформу[182] за их собственные деньги. За двести франков они получили винтовку Минье и клинковый штык, и за пятьсот франков им выдали широкие серые штаны, гимнастерку рядового с красным сутажным узором[183], патронную сумку, портупею, а также эти клятые гетры и краги, которые было очень тяжело подгонять под себя, – казалось, они были созданы специально для того, чтобы солдаты болью отмаливали свои грехи. Сапоги предназначались только офицерам.

Прежде чем вернуться в свою восьмую роту, оба парижанина совершили долгую прогулку, чтобы посетить руины Колизея, в котором первых христиан скармливали свирепым львам, а также посмотреть на колонну Траяна и на замок Святого Ангела. В середине своей экскурсии они зашли в кафе «Нуво»[184] на улице Корсо.

Эммануэль был в том возрасте, когда дружба возникает очень быстро. Люди встречаются, завязывается разговор, они начинают нравиться друг другу, поверяют друг другу свои мысли. Он быстро обнаружил в своем товарище душу крестоносца. Альфонс верит, что католицизм восстановит свое былое моральное господство. В упадке религиозного влияния он видит великое свидетельство и огромное зло нового времени. Его приводит в ярость этот скептицизм, свойственный образованному классу, который увлекает за собой молодежь, ведя ее к безверию. Он проявляет пламенную, живую веру, которую, похоже, ничто не сможет пошатнуть. Кажется, он ждет исключительно радости, наград и славы и не готов увлекаться поверхностными суждениями. Лаваис чувствовал себя куда менее стойким в своей добродетели и в своей вере, которая была гораздо менее чистой и гораздо менее благой. Конечно, он тоже стремится к спасению, но столь же сильно ему хочется быть счастливым и наслаждаться удовольствиями сего мира. Голос в глубине его души спрашивал, будет ли он по прибытии в Рим преисполнен столь же героической и старомодной преданности[185]…