Книга Воды - Эдуард Лимонов

По дороге от Пянджа (я поведал лишь один эпизод этого многодневного и увлекательного путешествия) нам пришлось нарушить все воинские предписания, какие возможны. Мы двинулись в путь без бэтээра прикрытия, только на одном бэтээре. Выехали мы по множеству причин слишком поздно, чтобы успеть добраться до Курган-Тюбе засветло, то есть с самого начала были обречены нарушить еще одно предписание: не передвигаться ночью, да еще по горам. Помимо этого, на броне у нас сидела толпа офицеров и солдат, всем им нужно было по разным причинам попасть в полк в Курган-Тюбе. В довершение всех бед, в самом неподходящем месте, где мы были видны как на ладони и нам негде было укрыться, у нас прокололось колесо. Ребята попрыгали вниз. Стали срочно снимать огромное, в рост человека колесище. До того, чтобы занять огневые позиции вокруг бэтээра, дело не дошло, но я видел, как тревожно смотрит подполковник Рамазанов то на садящееся стремительно солнце, то на часы, то на экипаж бэтээра, на скорости вертящий болты. Проехал на ослике таджик в халате. Улыбнулся и поздоровался. Заменив колесо, мы рванули. Помимо паршивой овцы в трюме со мною были Миша Хорс, Кирилл Охапкин, Макс Сурков, Алексей Разуков и Александр Бурыгин. Остальные оставались в Душанбе.

Спустилась темнота, и горы запахли сильнее. Мы шли на большой скорости, чтобы представлять из себя возможно меньшую мишень. Тогда у меня сорвало с головы камуфлированную китайскую кепку — подарок Рамазанова — и поцарапало стекла очков. На самом деле достаточно было засады из нескольких человек, чтобы доставить нашему бэтээру серьезные неприятности, а то и полностью уничтожить нас. На броне у нас скопилось человек двадцать. Мягких, без бронежилетов. Дорога шла так, что высокие скалы были сразу с двух сторон. Уже на подъезде к Курган-Тюбе нас вдруг на большой скорости обогнал белый «ЗИЛ», единственный автомобиль за все время. Мы все напряглись. Щелкнули (клацнули) затворы. «ЗИЛ» промчался.

Целый вечер я оттирал стекла моих очков от разбившихся о них насекомых. Жирных крылатых Таджикистана. Судьба ребят, мчавшихся со мной тогда на броне: Волгин тронулся умом, Макс Сурков меньше чем через год, в апреле 1998 года, предал меня лично, приняв сторону Дугина, созвал по его просьбе фракционистское собрание и ушел с Дугиным, Разуков ушел от нас уже к осени, Мишка Хорс — пламенный, как мне казалось, рыцарь НБ-революции — неудачно женился на любимой женщине и приходит в партию крайне редко. Кирилл Охапкин участвовал в Севастопольской операции и отсидел шесть месяцев в украинских тюрьмах, был одним из «пятнадцати севастопольских узников», выдан вместе с другими России и вышел из ворот 3-й пересыльной тюрьмы 29 января 2000 года. Саша Бурыгин, тот, что подымал черепаху у Пянджа, розоволицый блондинистый русский мужичок, погиб только что, 31 марта 2001 года. Погиб Бурыгин от побоев, точнее, смерть ему принес удар тяжелым предметом по голове. Умер он в автомобиле «скорой помощи» на следующее утро. Случилось это в его родном городе Электростали Московской области. Есть по меньшей мере три обстоятельства, делающие смерть Бурыгина убийством. Первое: именно в городе Электросталь, по адресу воинской организации «Щит», находится юридический адрес МОО Национал-большевистской партии, а председателем союза «Щит» является не кто иной, как майор А.Бурыгин. Второе: майор погиб точнехонько как поджидал, именно когда я выехал из Москвы на Алтай. Я выехал 28 марта, 30 марта был в Новосибирске, где меня и моих товарищей встречала и сняла с поезда сборная команда ФСБ и милиции. Мы подверглись обыску, были сфотографированы и отпущены. 31-го утром мы выехали в Барнаул. И прибыли в Барнаул 31 числа. Там мы застряли по причине неисправности «уазика» на пять дней. В ночь с 31 марта в Электростали и получил побои, приведшие к его гибели, майор Бурыгин. Третье. В апреле — мае 2000 года Саша Бурыгин ездил со мною в Барнаул, а оттуда в Горный Алтай, в Усть-Коксинский район.

У меня есть все основания полагать, что его убийство связано с нашим пребыванием на Горном Алтае. Произошло оно за семь дней до моего ареста. Из тюрьмы я обратился к Генеральному прокурору с просьбой расследовать гибель Саши Бурыгина.

Мне он вспоминается как пацан, держит в руках черепаху, улыбается. Сзади, внизу Пяндж. Ко мне он всегда обращался: «Разрешите доложить?» Или: «Докладываю». Возвращались мы трудно. В поезде Душанбе—Москва, на территории Узбекистана, жуткие узбекские менты тонтон-макуты отобрали у моих ребят камуфляж (пацаны взяли с собой на память о Таджике и 201-й дивизии). Я велел отдать, в противном случае нас могли высадить и бросить в какой-нибудь зиндан, откуда не выберешься, а то и наши трупы в арык. Такие случаи бывали, и даже с солдатами 201-й дивизии, после чего российский контингент только летает над Азией. Бурыгин свои камуфляжные родные, майорские (в них он приехал), не отдал. Уперся, когда заставляли снять. У него под штанами были кальсоны. Так и не снял. Упрямый был. В последнюю ночь в его жизни он тоже уперся и чего-то им не дал. Показаний на меня?

В городе, где мне суждено было провести мое детство, с речками херово. Через центр, вонючая, всегда закисшая и зацветшая, течет вблизи Благовещенского собора речка Харьков. В последний раз, когда я был там, в 1994 году, речку неуклюже чистили, взломав набережную и оставив от речки узкий вонючий проток. Обнажившееся ложе реки выглядело так, что гаже не бывает, лучше уж не глядеть, а то приснится как Новый мировой порядок. В 1994-м я был в Харькове с Тарасом, в левом частном автобусе мы ехали из Ростова-на-Дону. Автобус не осматривали на границе, он лихо катил по земляным ухабистым дорогам мелких шахтерских городков российского, а затем украинского Донбасса, внезапно останавливался на лесных просеках, где знакомые нашим шоферам люди передавали им некие бесформенные тюки, и мы тряслись дальше. Поездка, кстати, была крайне интересная, дымная, осенне-летняя. Были открыты все окна автобуса, и природа, куда более удаленная от человека, путешествующего в поезде, здесь была рядом. В окна накрапывало или палило солнцем. Но бросим автобус, вернемся к рекам.

Кроме речки Харьков в городе есть еще речка Уды. Вся целиком система харьковских рек была недоступна моему пониманию тогда, когда я жил в городе, недоступна она и сейчас. Где текут эти Уды, по-старорусски уд — это член, сливаются ли они с речкой Харьков или нет, мне неизвестно. И как они, обе эти реки, связаны с Журавлевским пляжем, описанным в моей книге «Подросток Савенко», я понятия не имею. А Журавлевский пляж в те годы был городским пляжем. Возможно, таковым и остался. Интересно, что рядом с пляжем был расположен кожевенный завод, и вода, в которой купались городские красавицы, желанные и гордые, время от времени окрашивалась то в коричнево-красный, то в зелено-коричневый цвета и начинала вонять химикатами. В те годы, впрочем, общество не было информировано об экологии в такой степени, как сейчас, и народ продолжал купаться, ругаясь и отфыркиваясь. Ныряльщики жаловались, что трудно нырять, глаза жжет, только и всего. Городской пляж, впрочем, был сделан таким образом, что кожевенные выбросы ощущались в различных его местах по-разному. Пляж образовали просто: раздвоили реку в двух местах, вырыв полукруглый канал, в который запустили воду. Таким образом образовался пустынный остров: на нем врыли в землю грибки и построили бетонный дзот — в нем предполагалось открыть ресторан. Но этого никогда не случилось, потому дзот зарос вначале репейником и бурьяном, а затем кустами и деревьями. Так вот, на ближайших от кожзавода участках реки загрязнение чувствовалось сильнее, а именно на старом русле, а на новом русле чувствовалось меньше.