Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман

которое преподнес маме, когда та лежала в кровати. Подарив кольцо и взглянув на новорожденную дочь – желтую и горластую, – папа сел на самолет и вернулся в Стокгольм.

Проведя одну ночь в общей палате, мама попросила перевести ее в отдельную – остальные матери смотрели на нее с откровенной неприязнью, а когда ей приносили крохотного младенца, мама не осмеливалась ни читать, ни спать, ни смотреть по сторонам или в окно. Нет, она не сводила глаз с рожденного ею существа. Лежать в постели и все время смотреть на младенца было скучно, но мама ни за что не допустила бы, чтобы медсестры (которые приходили и уходили, приходили и уходили) думали, будто она не любит свое дитя. Никто не посмеет считать ее плохой матерью, которая забеременела не от собственного мужа, а от другого мужчины.

Не знаю, говорил ли кто-нибудь маме про слезы, которые приходят вместе с молоком. Думаю, слез она стыдилась. Ведь на самом-то деле ей следовало бы порхать от счастья. Она стыдилась постоянно мучившей ее тревоги, от которой ей никак не удавалось избавиться, стыдилась собственных подозрений, что на самом деле все вовсе не так, как должно быть, и не так, как она себе представляла.

Мать с отцом все не могли решить, как ее назвать. Время шло. Принимались другие решения. Когда девочке было несколько недель, отец решил, что пора матери перестать кормить, спрятать грудь в блузку, чтобы ее грудь отныне вновь принадлежала ему, и поехать вместе с ним в Рим.

Матери хотелось назвать ее в честь своей любимой куклы, с которой она играла в детстве. Куклу звали Беата. Про ту куклу мне ничего не известно. Была она блондинкой или брюнеткой? Когда мать была маленькой, она серьезно играла в куклы, одевала их и раздевала, убаюкивала по вечерам и будила по утрам, а потом, объявив кукол, всех по очереди, мертвыми, прокрадывалась ночью на кладбище, хоронила их и оплакивала.

Отец хотел назвать ее в честь своей матери, темноглазой и темноволосой Карин. Она выучилась на медсестру, но рано примерила роль супруги священника и матери троих детей. На протяжении тридцати лет Карин вела дневник, она писала о детях, домашнем хозяйстве, друзьях, муже, собраниях церковной общины, временах года, праздниках, буднях, болезнях и смертях.

После ее смерти отец обнаружил, что помимо обычного дневника у нее имелся еще один, секретный. В этом секретном дневнике она писала: «Моя история все больше и больше становится историей семьи».

Девочке было два года, когда ее крестили – она уже сама шла к купели. В письме к девочке, отправленном по адресу «Свинген, 3, Стрёммен, Норвегия», отец пишет:

Крестины моей дочери,

среда, 5 июня 1968 года.

Это – письмо.

Дорогая моя крошка. Сегодня, в день твоих крестин, я думаю о тебе больше, чем обычно, и я волнуюсь, что во время церемонии ты испугаешься и потеряешь терпение, поэтому я и пишу тебе. До сих пор ты и твоя мама – единое целое, и весь остальной мир если и представляет для тебя интерес, то остается непонятным. Однако могу тебе рассказать, что всего несколько месяцев назад ты, маленькая и хмурая, прижималась к моим ногам и думала, что я, несмотря ни на что, твой папа… На фотографиях ты кажешься очень сильной и жизнерадостной, временами – вылитый генерал, только что отдавший приказ. Мне нравится на тебя смотреть, потому что ты уже выглядишь как маленький человек, а не как расплывшийся младенец. У меня складывается ощущение, что однажды мы с тобой научимся понимать друг друга. У нас появится что-то общее, не поддающееся определению, но, думаю, ты сможешь оказывать довольно ощутимое сопротивление существованию, и это хорошо.

У девочки не было сил выслушивать рассказы матери о том, как сложно отыскать священника, который согласился бы провести обряд. И уж совсем тяжело было слушать разглагольствования о том, какой хороший и добрый этот священник, ведь он сказал «да», когда все остальные отказались.

Девочка слушала их вполуха, но я примерно представляю себе, как все происходило: мать и бабушка, элегантная, румяная и на высоких каблуках. Священник – тот самый, что проявил доброту и отзывчивость, согласившись, хотя все остальные отказались. Девочка сама шагает к купели. На ней национальный костюм.

Ее нарекли Карин Беатой. Ей подарили два женских имени. Первое выбрал отец, второе – мать. Но ни одним из этих имен ее не называли, никто не звал ее ни Карин, ни Беатой, и никто не звал ее Карин Беатой. Когда она выросла, то вспоминала об этих именах лишь в торжественных случаях, например, при заключении брака или его расторжении. Эти имена – словно праздничный сервиз. В повседневной жизни ее называют иначе.

ОН Как диктофон, работает?

ОНА Да, работает.

ОН (недоверчиво). Правда?

ОНА Работает, как ему и полагается.

ОН Вон оно как…

ОНА Понимаешь, продавец сказал, что этот прибор очень тонкий.

ОН Тонкий?

ОНА Да, и чувствительный.

ОН Ясно…

ОНА Это такой маленький приборчик.

ОН Ну да.

ОНА Но все записи у меня сохраняются, я проверила (здесь она лжет), а потом я все перенесу на бумагу. И надо будет решить, как дальше работать.

ОН Что ты сейчас сказала?

ОНА Как дальше работать.

ОН А, понятно.

ОНА Как ты себя сегодня чувствуешь?

ОН Я только что проснулся от чудесного сна… Я сидел в кабинете и слушал музыку, на меня навалилась усталость, и я спросил девушек… тех, что здесь работают, они приходят и уходят, ты же знаешь… спросил, где мне можно прилечь, и они сказали, что я могу прилечь на кровать. Они сняли с меня обувь, укрыли пледом и задернули шторы. Я в одночасье заснул. А сейчас я здесь.

ОНА Судя по тебе, ты выспался.

ОН Что-что?

ОНА Ты, похоже, неплохо отдохнул.

ОН Да, я и чувствую себя неплохо…

ОНА Готов к вечеринке?

Оба смеются.

ОН Нет, но, по-моему, у нас с тобой выходят довольно милые беседы… Хочешь пастилку?

Он встряхивает коробочкой пастилок.

ОН (неуверенно). Ничего, что мы тут сидим и…

ОНА Сидим тут и что?

ОН Сидим и жуем пастилки?

ОНА Но мы же можем поступать, как нам заблагорассудится.

ОН Нет, так нельзя.

ОНА Ты считаешь, что нельзя нам