Генеральская дочка - Дмитрий Стахов

Милицейский подполковник, как и исчезнувший без следов двутельный, обладал о генерале Кисловским кое-какой информацией и вполне мог, в обмен на обещания послаблений, Илью Петровича сдать. Закусывая сыровяленой ветчиной с луком, козьим сыром и кедровыми орешками и запивая ветчину белым охлажденным вином, генерал посматривал на приглашенного к обеду преемника милицейского подполковника, бывшего с отставленным в тех же чинах, но – значительно более молодого и – что было видно сразу – значительно более хваткого. Преемник говорил о пагубности коррупции. Говорил с воодушевлением, не цитировал представителей высшей государственной власти, а выражал личное мнение, и получалось, что борьба с мздоимством для него самого вопрос почти интимный, что этой борьбе он был готов посвятить всего себя без остатка.

– А позвольте спросить, – Илья Петрович хоть и прервал речь преемника, но тон его был донельзя любезен, – вы ведь не из наших мест? Где же прежде проходили службу? Почему же именно к нам были назначены? А?

– Я был откомандирован к полиции ЕС от России. Служил… – преемник кашлянул, – на Балканах. Срок командировки вышел, меня направили к вам. И могу сказать, что мне у вас очень нравится. Люди душевные. Отношения искренние. Нравится!

«Еще бы! – подумал Илья Петрович. – Еще бы тебе не понравилось! Квартиру тебе дали отличную, кабинет светлый, жену твою на работу устроили, детей в школы определили, в гости приглашают, а сейчас и филе телятины с баклажанами и соусом из красного вина будешь жрать! Такое всем понравится…»

– Это – хорошо, – произнес вслух Илья Петрович. – Войдете по-настоящему в курс дела, начнете работу свою по чистке конюшен, там, глядишь, и…

Что будет потом, генерал не знал. Он застрял на этом союзе «и», он несколько раз повторил: «и… и… и…», сделал пальцами этакий жест, мол, все перемелется, все будет хорошо, и для себя самого неожиданно заговорщицки подмигнул пристально смотревшему на него мсье Леклеру. А тот вдруг, как показалось Илье Петровичу, – с тем же видом подмигнул в ответ.

Подали телятину. Телятина таяла во рту. Гости отметили искусство маэстро Баретти, попросили Илью Петровича позвать Баретти, дабы выразить восхищение маэстро лично. Преемник был в некотором изумлении: он и не предполагал, что в столь – в сущности – глухих местах, среди лесов и разливов великих русских рек, у кого-то в доме живет повар-итальянец. Да еще и учитель, этакий гувернер из романов школьной программы, мусью, это же надо! а генерал-то, генерал! ну молодец, ничего не скажешь, на ГСМ, что ли, сделал состояние, на ПЗРК, на подневольном труде солдат срочной службы, но телятина – просто класс, такого еще не едал, и вино, и даже – водочка какая-то особенная, может, он, генерал-то, и самый обыкновенный генерал, просто умеет жить, верно вложил пенсию, скажем – в акции, скажем – дочка ему помогла сыграть на Интернет-бирже, он и разбогател, там же деньги делаются из воздуха, просто из воздуха, надо бы объяснить своей, что она, вместо того чтобы меня пилить, могла бы тоже попробовать, могла бы, а то вновь начала, ну вбила себе в голову… да-да, я еще от одного кусочка не откажусь… а гувернер-то, гувернер! Ну и дела…

После обеда мужчины расположились возле камина. Подали кофе. Леклер, Никита, Маша с Лайзой и примкнувшая к ним Тусик собрались в дальнем конце каминного зала вокруг белого рояля. Лайза, фальшивя и пуская петуха, начала напевать попурри из последних британских поп-хитов. Маша спросила у Леклера, играет ли тот на музыкальных инструментах, на что Леклер ответил, что пока еще не пробовал, но когда Лайза, несколько обиженная невниманием, встала из-за рояля, сел к инструменту и начал наигрывать удивительно трогательную и лирическую мелодию.

– Что это? – спросила Маша.

– Тема из «In the Mood for Love», – ответил Леклер, – композитор Мишель Галассо. Вам нравится?

Музыка была пронизана внутренней энергией, энергия эта требовала выхода, но Маше хотелось, чтобы Леклер продолжал и продолжал играть, чтобы он не останавливался. В ней – то ли от музыки, то ли от ощущения осени, – разрасталось какое-то смутное, неоформленное чувство. Она испугалась. У нее перехватило дыхание. Она почувствовала, что краснеет.

– Сыграйте что-нибудь другое, – сказала Маша.

– Я могу! Давайте – я! – К пианино протиснулась Тусик, крутым бедром своим сдвинула с табурета Леклера и ударила по клавишам.

– Splendide! – сразу сказал Леклер, и Маше, только что готовой броситься французу на шею, захотелось разбить о его изящно вылепленную голову китайскую фарфоровую вазу, память о покойной матери. Как он может быть таким сервильным! А если бы за пианино села я, он бы, небось, начал охать и ахать! Все-таки все они такие, готовы на все ради денег, это так заметно, так неприятно, неужели он сам не понимает, неужели ему не стыдно? Или… Или – ему наплевать, наплевать на всех здесь присутствующих, он не видит здесь людей, перед ним только набитые вырезкой, припущенным на пару диким рисом, залитые вином и водкой мешки с костями, и только он – живой и всех здешних он использует ради своей выгоды? И я, получается, тоже – мешок?

Маша чувствовала, как у нее горят уши. Из-за чего – понять она не могла. Из-за самой себя? Из-за этого Леклера? А он – смельчак! Как он с гранатой! Вот ведь самообладание! Перед глазами Маши появился легкий туман, сгустился, потемнел, растаял без остатка, меж лопаток пробежала тонкая струйка пота, и Маша встретилась взглядом с Леклером. Нет, говорил этот взгляд, ты не мешок, ты не мешок, ты не… ты… ты…

– Тусик! – послышался от камина голос Ильи Петровича. – Сыграй-ка вальс! Или – танго! Ты как-то играла, я помню…

Тусик отняла руки от клавиш, некоторое время держала их на весу, словно собиралась погрузить в какую-то едкую жидкость, и шевелила пальцами, расправляя плотные, невидимые резиновые перчатки, потом опустила руки и заиграла, «Tanguedia de Amor», волшебная музыка, Тусик путалась в ней, плутала, но ухитрялась выходить на ведущую тему, даже – импровизировала. Джазистка!

Цветков, с сигарой, сытый и хмельной, возник за Леклером и спросил, как тот переносит тропическую жару. Леклер обернулся. Простите – о какой жаре речь? О тропической, о тропической жаре. Хорошо, никогда не жаловался. «Акцент у него, акцент… – подумал Цветков. – У меня самого язык хромает, но акцент я чувствую. Канадец? Да, кажется…» Но в Монреале климат почти российский, правда? В Монреале? Да, климат похож, но – мягче, мягче значительно. Вот березы… Ненавижу березы! Сорняк! Пошлый сорняк! Да что вы? Сосны, дубы – это да, а березы… Гадость! Но это же символ России! Это вам, французу, так кажется, а я, дворянин и потомок, считаю – дуб. Толстой писал про дуб. Вы читали Толстого? Читал. И я читал, но всетаки скажите – как там в тропиках? Вы обеспечивали безопасность на буровых или на космодроме? Там нет ни буровых, ни космодрома? Какая Новая Каледония? А, там у вас была какая-то заварушка, помню, помню…

Алексей Андреевич жестом попросил Леклера никуда не уходить, сам отправился освежить коньячный бокал, а когда вернулся к роялю, то увидел лишь спину француза: учитель уводил Никиту, смотревшего на него с восторгом, из гостиной. Вот, вот когда Леклер предоставил возможность взглянуть на его затылок, но затылок учителя был совсем не разбойничьим, сухим и – так показалось Цветкову – неумным.