Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер

В Бретани издавна верят в правосудие потусторонних сил. Я имею в виду — в их реальное присутствие. По значительности отводимой им роли с призраками соперничают только дурные знамения, предчувствия и предостережения: нет другой такой мифологии, где всевозможным дурным вестям с того света отводится такое важное место, как у бретонцев. Это свидетельствует о бретонском представлении: границы между миром мертвых и миром живых проницаемы; эту осведомленность, пропитывающую всю их культуру, иначе чем «жутковатой» не назовешь. И это постоянное предчувствие, конечно же, любопытным образом похоже на неврастеническое ожидание катастрофы, на ощущение неминуемой беды, в ожидании затаившейся за изодранным в клочья покровом нормальной действительности. Древние римляне, которые тоже обожали подобного рода вещи, должно быть, постоянно жили на грани нервного срыва, опасаясь, что любая их вылазка за порог дома может привести к столкновению с каким-нибудь гибельным знамением вроде одинокого ворона, случайно увиденного на неподходящей поверхности собственного отражения, или же просто облака не той формы, плывущего не с той скоростью и не в том направлении. Возможно, все-таки существует аналогия между психологией мистического предчувствия и искусством, которое также зависит от накапливающегося, совокупного воздействия намеков, мимолетных образов и постепенного нарастания чувства недоброго предзнаменования по мере приближения к так называемому «смыслу».

Таким образом, смерть придает Бретани ее неповторимость. Такое чувство, будто все промахи бретонской культуры — смешные имена; якобы самобытная психология, которую ни один посторонний на практике не в силах разглядеть; кулинарные причуды — вроде морепродуктов, блинчиков и отсутствия вина или достойных упоминания сыров; проблески общекельтского сходства в рудиментах древнего бретонского языка; все эти Керы, Кары и Йанны, поднимающиеся из вездесущего французского языка, как рифы из прозрачной водной глади, только чтобы вселить туристов; двойные наименования на дорожных знаках, — это лишь набор случайностей, взятых напрокат у костюмера, особенностей, которые должны иллюстрировать (но на деле они, скорее, скрывают) фундаментальную и действительную сущность Бретани, чувство близости и неокончательности всех взаимодействий между этим миром и соседним. И разве что в Мексике образ смерти (яркая фигура, исполненная такой же дохристианской жестокости и карнавальности — от исп. «came vale», прощание с плотью) настолько же отчетлив и гротескно полон жизни, как наполовину комический, ужасающий, гримасничающий, скелетоподобный образ бретонского Анку. И в обеих культурах энергия, с которой смерть прославляют и изображают, — дань, причем очень языческая, неотвратимой сиюминутности и крайней определенности жизни. Другими словами, верил ли кто-нибудь искренне за всю историю человечества в реальность жизни после смерти? Когда Миттхауг упал на рельсы перед поездом, говорил ли он себе, что там, откуда он пришел, его еще что-то ожидает? Скорее всего, нет.

Я остановил машину у поросшей худосочной травкой обочины и прошел пешком последнюю сотню ярдов до enclos parroissial[132]Керневаля. Это — классический пример такого enclos, сочетания церковь-статуя-склеп, характерного исключительно для Бретани. Первое, что видит посетитель, — внушительные ворота, ведущие на церковный двор. Они представляют собой высокую арку, на которую опираются три арки поменьше, с колоннами, внизу покрытая замысловатой резьбой балюстрада. Строение украшено пышным барельефом из вырезанных из камня фигур, представляющих в хронологическом порядке слева направо: Еву, рождающуюся из ребра Адама (Адам — с бородой, вид у него спокойный; у Евы нет лица, а волосы, кажется, заплетены в косы; корова и овца при этом смотрят на происходящее с видимым удивлением); разрушение Содома и Гоморры или, точнее, исход Лота и «го семейства, символически представленного тремя фигурами — маленькой, побольше и большой, которые идут вперед, взявшись за руки, аза ними застыла неопределенная бесформенная фигура, предположительно, миссис Лот, переживающая последствия своего опрометчивого взгляда назад (Ветхий Завет безжалостно и во всех подробностях рассказывает нам о том, как на самом деле поступают люди); Ноев ковчег — небольшое судно, похожее на бадью, содержащее, по всей видимости, козу, свинью, корову (еще одна корова) и непропорционально маленького слона, а также фигуру пастуха в головном уборе, с загнутым посохом, по-видимому — самого Ноя; далее мы видим убедительно-торжествующую и воинственную Юдифь, поднимающую вверх голову Олоферна (его глаза, как и у Адама, закрыты); взрослое человеческое существо мужского пола, резвящееся перед коробкой, которую несут на шестах люди поменьше, — предположительно, Давид, танцующий перед Ковчегом Завета; и плотную особу женского пола, наклонившуюся над маленьким толстым младенцем в каменной корзине, — прачка, нашедшая в тростнике Моисея.

За главным входом — триумфальной аркой, если ее так можно назвать, — находится окруженный низкой стеной двор-он-же-кладбище, который ведет к самой церкви. Слева примостилось приземистое гранитное здание с нависающей крышей, в котором несложно опознать угрожающий и mementomori[133]в полном соответствии с его назначением церковный склеп. Его присутствие превращает замкнутую площадь вокруг церкви в землю, находящуюся под знаком почивших предков. Приходится молиться в присутствии их останков. Истина, заключенная в этом месте, несомненно сводится к тому, что все мы несем своих предков в себе, в каждом своем жесте: кому из нас не случалось, совершая какое-нибудь самое обычное действие, беря в руку стакан или вытирая пыль с каминной полки, вдруг заметить, вздрогнув (одна из немногих вещей, от которых действительно вздрагиваешь), что ты сейчас, пусть и неосознанно, но в точности воспроизводишь жест отца или матери? И, наверное, то же самое относится и к исключительным мгновениям жизни, так что мычание (крик, стон, рев, бормотание), которое вырывается из твоих уст в момент оргазма, идеально повторяет никогда тобой не слышанный возглас, тот вскрик, что издал твой отец в момент твоего зачатия.

Кернивальская церковь недостойна своего монументального портала. Пропорции немного неверны. Острый угол крыши и прямоугольная массивность стен не в силах общими усилиями бросить вызов земному притяжению; изваяния над окнами с частым переплетом (сами окна будто придавлены тяжестью крутого карниза) не достигают уровня ветхозаветного повествования, которое мы уже обсудили, отчасти потому, что не связаны сюжетом — это всего лишь череда персонажей Нового Завета (по суме для сбора податей можно узнать Матфея, кистям и краскам — Луку). «Камень более всего похож на камень, когда ему не удается принять форму чего-либо еще», — как-то заметил Бартоломью à propos[134]намертво застывших одежд этих статуй. Короче говоря, этих изваяний рука мастера и не касалась. Умер он, уволили его, наскучила ли ему работа или он просто ушел, взяв холщовую сумку с инструментами, своего осла, отправился в путь, потрепав по шее привыкшего к нему хозяйского сторожевого пса, и украдкой, не прощаясь, ускользнул прочь, под огромную перевернутую чашу бретонской ночи? Моему собственному искусству, также полному прощаний и лакун, эта тайна очень созвучна.