Изгои - Маргарет Мерфи

– Это поможет, – согласилась она.

– Объясняет, почему она не больно-то трепалась?

Она одарила его таким тяжелым взглядом, что он спросил:

– Ты чего?

– Это предложение мира, сержант? – Гнев ее давно прошел, но просто так отделаться она ему не даст.

Брови Фостера слегка приподнялись, и он спросил:

– Ты еще не перестала злиться на меня за ту маленькую шутку?

Она не ответила, и он продолжил:

– Да ну, Наоми, это было всего лишь что-то вроде сигнала сбора войск и все такое…

– Ты хотел сказать «сигнал сбора парней»?

Брови Фостера от удивления поднялись еще выше, и Харт уже ожидала от него какой-нибудь ремарки по поводу того, что она феминистка.

Фостер открыл было рот, но снова закрыл.

– Возможно, я был несколько не в себе, – наконец сказал он.

– То, как она погибла… – начала Харт. Несколько секунд она смотрела сквозь него. – Это было отвратительно…

– Смерть никогда не бывает симпатичной.

– Да, – согласилась она и пристально посмотрела на него. – Мы уже не можем ничего поправить. Но, как сказал босс, мы должны оказать погибшей хоть чуточку уважения, разве нет?

Он медленно кивнул:

– Д-да, должны…

Оба замолчали, и неловкая пауза грозила затянуться.

– Одному из нас следует уйти, – произнесла Харт. – Но этот стол – мой.

Фостер очнулся:

– Верно.

Он потянулся к факсу, но Харт остановила его.

Она никогда не видела его присмиревшим. И посчитала, что это ему больше подходит, чем его обычный имидж крутого парня.

– У меня есть кое-какие наметки, – сказала она. – Благотворительные учреждения для беженцев, еще кое-что. Оставь, я посмотрю, что можно сделать.

– Ты молодчина! – оценил Фостер. – Сдай это в комнату команды «Холмс» вместе со своим рапортом, когда закончишь. Расскажи диспетчеру все, что говорила мне. Может, захочешь связаться с НСПБ и иммиграционной службой. Национальная служба поддержки беженцев отвечает за финансовое обеспечение и временное расселение иммигрантов на период рассмотрения их заявлений о предоставлении убежища – это может быть полезно. И посади кого-нибудь из стажеров на обзвон. Ты же не хочешь попусту тратить время, прослушивая музычку, пока тебя целую вечность будут переключать с одного болтуна на другого.

Харт не смогла сдержать улыбки.

– Чем это я тебя так развеселил? – настороженно спросил Ли Фостер.

– Я просто увидела тебя по-новому.

Такого Ли Фостера, подумала Наоми, она смогла бы научиться любить.

Стоянка рядом с госпиталем была забита машинами. Приехавшие на дневной прием амбулаторные больные и посетители, явившиеся к госпитализированным знакомым и родственникам, конкурировали за ограниченное пространство. Если его еще не заперли бампер в бампер между двумя другими машинами, подумал Рикмен, то лучше повернуть назад. Потом настала его очередь платить, и Рикмен удивился: «Какого черта?» – когда он приезжал к Грейс, с него платы не требовали.

Время растянулось до бесконечности в часы вынужденного безделья. Он загрузил себя работой по хозяйству. До обеда сгребал листья на лужайке позади дома, чинил садовую калитку и мыл машину. И все это время пытался придумать, как рассказать Грейс о том, о чем не смог доложить старшему инспектору. Преуспел только в придумывании оправданий, как не рассказывать ей вообще. В то утро они не сказали друг другу ничего, кроме вежливого «до свидания». Он понимал, что причиняет ей боль своим молчанием, но не нашел слов, чтобы утешить ее и исправить ситуацию.

Рикмен прослушал новости на Радио-4, жуя сандвич с ветчиной и не чувствуя вкуса. Постоял у окна, наблюдая, как листья снова покрывают лужайку. Деревья долго сохраняли летнюю зелень, но две морозные ночи разожгли осенний костер. Листья тлели золотым и кроваво-красным ложным жаром в этот унылый октябрьский день. Промокшие, опадали с клена и березы догнивать за изгородь. Грейс не вернется домой до половины седьмого, от расследования он фактически отстранен, а читать не хватает терпения. Он прошел в гостиную и сердито пощелкал по телеканалам. Похоже, все передачи предназначались исключительно для несчастливых семей. Дневной фильм, беседы со знаменитостями, мыльные оперы – всё, казалось, погрязло в семейных неурядицах.

Так что у него оставалось два выхода: закатиться в паб и мертвецки напиться или поехать к брату в госпиталь. Ни то, ни другое особенно не привлекало. Но Рикмен, всегда испытывавший отвращение к пьяницам и пьянству, все же выбрал второй вариант.

Облака толпились низко над землей, окутывая город неверным сумраком, поэтому в центр он поехал в мрачном расположении духа. Повернул на стоянку под шлагбаум и еле втиснулся между тяжелым джипом и стареньким «рено», припаркованными под невообразимым углом.

Рикмен спустился по бетонным ступеням к входу и по выложенному серой плиткой коридору прошел к лифту в центре здания. Он считал, что со смертью матери порвались все семейные узы. Ему едва исполнилось двадцать, когда он сдал выпускные экзамены и был зачислен на службу в полицию. С этого момента полиция стала его семьей, его жизнью, центром его мироздания. Неужто он и в самом деле хотел приобрести новую семью с полным набором старых чувств – вины, зависти, неустроенности?

Он не знал ответа на этот вопрос. А пока обдумывал варианты ответа, поднялся на лифте на пятый этаж и пошел в отделение. Вышедшие вместе с ним из лифта посетители несли больным цветы и фрукты. Дальше по коридору шумел телевизор. Медсестры теснились в стеклянном «аквариуме», служившем им сестринской, недоступные для пациентов и требовательных родственников.

В одной из палат двое мужчин сидели, сгорбившись над шашками. Они подняли на него глаза, и Рикмен увидел по их беспокойному и разочарованному выражению, что те и не думают, как сделать следующий ход. Правила этой простой игры, как и все правила жизни, были сейчас далеко от них. Самое печальное было то, что они об этом знали.

Рикмен отвел взгляд и слегка ускорил шаг. Он услышал громкий возбужденный голос брата, в котором звучало маниакальное убеждение, что необходимо говорить без остановки, что его жизнь или рассудок зависят от этого. Рикмен иногда наблюдал что-то подобное у жертв насилия, а чаще у свидетелей страшных преступлений. Они снова и снова переживали ужас, обвиняя себя за то, что не вступились, осуждая свое невмешательство. И все снова и снова, по кругу, пока он не прерывал их, чтобы успокоить. Вы поступили правильно. Вы все равно ничего бы не сделали. В большинстве случаев это была правда, приносившая людям некоторое утешение.

Он остановился, не доходя палаты, пытаясь расслышать, что же говорит Саймон. На него тоже давит бремя вины, не дающей ему покоя? Как только Рикмен появился в проеме, тот повернулся, сердитый и решительный. Увидев его, Саймон замолчал и встал как вкопанный. Несколько минут он вглядывался в Рикмена, словно пытаясь сфокусировать свой взгляд на его лице.