Зимний солдат - Дэниел Мейсон

Люциуш и не обижался; те качества, которые служили Жедзяну в Дрогобыче, делали его отличным санитаром: им все время приходилось поднимать пациентов. У него были еще и мощные легкие, совершенно нетронутые парами хлорной извести, которую они использовали для дезинфекции. Его единственной слабостью была чувствительность, он плакал каждый раз, как они теряли больного, а это значило, что иногда ему приходилось плакать каждый день; слезы стекали по его шершавым щекам, а потом капали с кончиков усов. Как и у Жмудовского, у него были жена и дочь, но не было фотографии. Когда он вернется домой, обязательно попробует этот фокус с ковром.

– Но твоей дочери шестнадцать! Фокус с ковром нужен только затем, чтоб удерживать младенца!

Это говорил повар Крайняк. Двадцать лет. Бледный, тощий, с вечно хлюпающим носом. Русин из деревни неподалеку, один из немногих, кто хорошо понимал язык деревенских женщин в Лемновицах. Он учился в ремесленном училище, когда началась война, пошел на фронт из любви к Империи и потерял кисть в боях при Лемберге. Но война еще только начиналась, и он не успел растерять патриотизм, поэтому снова поступил на военную службу, теперь поваром. Со всем уважением, доктор, сказал Крайняк, шмыгая носом, но в Лемновицах я главный: у меня все соленья, и я решаю, кто получит гущу, а кто одну жижу.

Жмудовский, отирая с бороды горилку, соглашался: все мы в долгу у нашего чихальщика. И они с Жедзяном заводили песню:

У Крайняка не было ни жены, ни дочери. Его безграмотная мать платила какой-то женщине на местном базаре, чтобы та писала ему длинные послания с наказами носить теплую одежду, не есть рыбы летом, не доверять местным девчонкам, а то ведь они как увидят парня из ремесленного училища, сразу заманят его в стог, родят младенца и помешают его великим свершениям.

А Новак? Совершенно непримечательный человек, работал в Кракове, в семейной лавке для собачников, там же встретил свою невесту, всего за несколько месяцев до войны. В кармане он таскал прядь ее волос – довольно большую прядь, Жедзян говорил, что она больше похожа на скальп.

Он гордился своими руками – возлюбленная однажды сказала, что они мужественные. На самом деле у него были вполне обычные руки, но из тщеславия он не мыл их мылом, чтоб не разъедать кожу, и в результате заразился дизентерией от пациента и умер в феврале, вскоре после прибытия Люциуша. Его заменил другой поляк, тоже по фамилии Новак, его так и называли – Второй Новак. Самой заметной чертой Второго Новака были пшеничные усы, которые он причесывал целыми днями.

– Но ведь красота, а, пан доктор? – говорил Жедзян. – Гладкие такие. Самому хочется их причесать. Уж не знаю, за кем он собирается ухлестывать, деревенские ему косой яйца отрежут. Но если ему взгрустнется, достаточно вспомнить, что там, у него под носом…

– И над губой, – вставлял Крайняк.

– И там и там, доктор, подумать только. Вот почему он всегда улыбается. Для нас тут сущий ад, а у этого вечное блаженство.

Они рассказывали истории. У маленького госпиталя, подумал Люциуш, уже сложилась своя мифология. Легенда о найденыше, о первой чуме, об исходе Десятого и Седьмого корпуса, о великом нашествии солдат с равнин. С благоговейным страхом говорили они о сумасшедшей круговерти зимних бурь, о стае волков, которая напала в декабре на русский фронт, об австрийском драгуне, который вернулся к жизни после того, как пролежал два дня замороженным посреди реки.

Загадка консервированной колбасы. Тушеный сапог. Зимний велосипедист. Сыпуха у чеха. Венгерский отряд, который смог убедить своего австрийского командира, будто порнографический роман – экземпляр катехизиса, так что им разрешили его читать в любое время. Искандар неизвестной армии. Так называемый бордель Ужокского перевала. Человек, который исчез. Что сделала с Шотмюллером жена, когда увидела, что он привез из Перемышля. Чудо неразорвавшегося снаряда.

А когда рядом не было Маргареты – Маргарета и Гусар-сквернослов. Маргарета и «французская» открытка. Маргарета и почти здоровый словенец, который не мыл за собой посуду.

Потом, когда они поняли, что Люциуш останется с ними и ему можно доверить секрет, ему рассказали историю о Жмудовском и русских марках.

Это случилось на русское Рождество.

Уже несколько недель фронт был совсем близко, через долину, у Быстрицы; по ночам они видели сполохи артиллерийского огня. Шли тяжелые бои. Церковь была переполнена, горные перевалы засыпало, отрезая пути эвакуации. Жмудовский работал на перевязочном пункте в Быстрице. Несколько дней до этого на фронте было затишье, и разведчики заметили что-то вроде эскорта, продвигающегося по долине; возникли слухи, что один из русских начальников уезжает на праздники, и тут утром в сочельник на вражеских позициях возникла одинокая фигура, бредущая по пастбищу с высоко поднятой белой тряпкой в руках.

Они позволили ему приблизиться. Это был худой человек со всклокоченной бородой, запавшими от усталости глазами, в слишком легкой одежде. Он немного говорил по-польски, а один из поляков немного говорил по-русски. У русского не было оружия, только фляга с русской водкой. Рука дружбы, сказал он, в честь Рождества, приглашение солдатам, расквартированным в Быстрице, прийти и выпить вместе. Их капитан отошел в оккупированную Надворную, чтоб справить Рождество с офицерами гарнизона, а за него остался старший лейтенант, и он устал драться.

Было много споров. Ловушка, говорили одни. Но другие поверили солдату. В конце концов австрийский командир эскадрона согласился послать одного эмиссара, и два человека побрели обратно по заснеженному полю.

Через два часа посланник вернулся. Все правда, сказал он. Солдаты действительно одни. Их человек тридцать. Среди них горстка русин, которые могут говорить с местными женщинами; кажется, некоторые с ними поладили. Танцы, еды мало, зато много выпивки.

Они пошли. В тесный сарай набилось почти пятьдесят солдат. На столах горели свечи. Несколько человек с обеих сторон хорошо играли на музыкальных инструментах, и сейчас, когда можно было не бояться выдать свое местоположение, они составили оркестр с дудками, волынкой и басолей, добытыми в деревне. Они шутили, что вернувшийся капитан накажет их за братание с врагом. Но к черту капитана, его рождественский ужин и офицерских шлюх!

Сарай использовался как перевязочный пункт и узел связи. Передвигая ящики, чтобы расчистить площадку для танцев, Жмудовский увидел марку.

До этого момента история была общей, но теперь Жмудовский рассказывал один.

– Тут надо понять, пан доктор, что с точки зрения филателии Россию нельзя считать одной страной, она слишком большая. Так, сразу после появления первых национальных марок местные советы – земства – стали организовывать свои почтовые отделения. Я узнал о марках разных земств довольно рано, как только стал коллекционировать, и мне удалось добыть редкий экземпляр книги Чудовского, 1888 года издания, «Описание русских земских почтовых марок, конвертов и бандеролей», в которой описаны три тысячи земских марок, выпущенных к тому времени. Однако редчайший случай, чтобы такая марка добралась до Кракова, учитывая, что они предназначались для местного использования. По большей части они украшены уездными гербами; пермские можно узнать по медведю, тамбовские – по пчелиному улью, даже не разбирая кириллицы. Но интереснее всего старинный и неравномерный печатный процесс, в котором получается тет-беш: одна марка печатается головой вниз. Или, в случае исключительно редких первых выпусков из Золотоноши, даже боком. Но главная мечта коллекционера земских марок…