Черный клевер - Елена Вернер

– Приходите еще. Буду рад, всегда буду рад! – заверил ее Петр Васильевич.

У лестничного проема он отстал, выключая свет в комнатах. Оставшись с ней наедине, я замешкался, прежде чем решиться и выговорить:

– Могу я вас проводить? В городе слякоть, но красиво.

– За мной пришлют автомобиль… Наверное, уже прислали.

Ее лицо приняло виноватое и настороженное выражение. Да, конечно, кремлевский муж, некий таинственный Помощник, о котором ничего не известно – лишь слухи и домыслы.

– Разумеется. Что ж…

В молчании мы спустились по северной, белокаменной лестнице, и в вестибюле я помог ей надеть пальто. Какое счастье, что она не из тех новых суфражисток, что справляются сами, иначе как еще мужчине проявить свою заботу и предупредительность, когда этого так хочется.

– А впрочем… Возможно, ваше предложение распространяется на завтра? Давайте погуляем по городу? Только если у вас нет других дел… – проговорила она вдруг быстро-быстро, на одном дыхании.

– Я с радостью. Утром у меня занятия со студентами, но я освобожусь к двум.

– Хорошо. Тогда… у памятника Пушкину?

– У памятника Пушкину.

На сегодня я заканчиваю писать. Не буду выводить итогов и строить планов, я очень устал, а уже давно пробило час ночи. Рука ноет с непривычки, я ведь никогда не пишу так многословно. Но почему-то сегодняшний вечер мне хотелось запечатлеть настолько подробно, насколько это вообще возможно. Память человека ненадежна и обманчива, а мне необходимо сохранить это навсегда. Засим отправляюсь спать. И надеюсь, что усну.

20 марта 1932

Странно все так, не знаю, что и думать.

Мы, как и условились, встретились с Ниной (теперь она совершенно официально позволила называть ее по имени) у памятника Пушкину. Желтое пальто. Видно за две версты, и вся она – диковинная, как живой феникс или Алконост, птица радости.

Она, конечно, тут же вспомнила стихи, начав декламировать еще до приветствия, до того, как мы окончательно приблизились, словно загодя приготовила первую реплику:

– «Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный. Металлов тверже он и выше пирамид. Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный…»

– И времени полет его не сокрушит[11], – докончил я за нее. – Здравствуйте!

Глаза у нее сегодня были нарядные, словно на праздник явились.

– А почему не Пушкин?

– Это было бы неоригинально. – И на щеках у нее заиграли беззаботные ямочки.

Мы пересекли Тверскую, которую якобы скоро переименуют в улицу Горького (будто бы уже принято решение, так мне по секрету шепнул Сытин, – хотя верится в это с трудом). И побрели куда глаза глядят, мимо прелестного светло-сиреневого Страстного монастыря, совсем уже весеннего. В последние дни город завалило снегом, зима негодует, что пора отступать, и открывает напоследок все небесные шлюзы. Но после полудня снегопад перестал, и все замерло, притихшее и завороженное, белое, по сравнению с высокой серостью сплошных статичных облаков.

Наши ноги сами выбирали дорогу. Сад «Эрмитаж», Каретные переулки, кажется, даже Екатерининский сад, что за Самотечной. Мы переходили перекрестки, поскальзывались на обледенелых мостовых, отшатывались от фасадов, когда сверху вдруг доносилось залихватское «Поберегись!» и рядом бухал ком слежавшегося снега, сброшенного с крыши. Я перешагивал сбитые сугробы, сочащиеся из-под низу талой водой, а желтая синичка Нина перепрыгивала, держась за мою руку. Мы так увлеклись разговором, что впервые за долгие годы я почти заблудился в городе, который знаю как свои ладони. И пришел в себя только на бульварной скамье и с удивлением осмотрелся.

Мы кормили голубей. От купленной маленькой буханочки ситного остались лишь крошки, когда Нина дернула меня за рукав и замолкла на полуслове. Неподалеку, на соседней скамейке, сидел старик в истерханном тулупе и шапке с развесистыми, траченными молью ушами. Сидел он очень прямо, прижав к себе узел с вещами, и не сводил голодных глаз с хлебного мякиша на земле, который голуби доклевывали с уютным курлыканьем. Его губы мелко дрожали.

Оставив Нину, я подошел ближе к старику и заговорил. Он сперва отвечал грубо, со злобой, так что я почти сдался, но потом все же признался, что приехал утром в гости к сыну «с Харькива», а дверь заперта, стало быть, на службе сын, а телеграмма не дошла. Говорил старик глухо, беспокойно озираясь, и подтягивал узел к себе, словно хотел срастись с ним: боялся воров.

Я, стараясь не обидеть, предложил накормить его, пойти с нами до столовой:

– Разумеется, за мой счет.

Это необходимо было озвучить, чтобы не было неясности. Он испугался не на шутку, замахал руками, завертел головой. Признаться, я давно уже не встречал такого отпора. Но при этом его глаза умоляли меня. И я, повинуясь им, продолжал уговаривать.

– Да на что я вам? – взвыл он, подскакивая.

– Товарищ, долг каждого советского гражданина – помогать собрату. Нынче единоличников никто не любит.

Это подействовало, он сдался. Нина, незаметно подходя все ближе, прекрасно слышала конец моих уговоров, и как только старик согласился, подскочила ко мне и взяла под руку – так привычно и просто, что у меня внутри екнуло.

Втроем мы направились к фабрике-кухне, которую построили не так давно на соседней улице. Как удачно, что я разузнал о ней, пока работал над чертежами подобной!

Пообедали скромно, но сытно, суп с клецками на первое, биточки с кашей на второе, серый хлеб треугольничками, да ягодный кисель, причем я так и не догадался, из какой именно ягоды он сварен, поскольку вязкая жидкость оказалась почти безвкусна. Все мы были не в своей тарелке, но я все равно знал, что поступаю правильно. Подобного со мной никогда не случалось, я лишь подавал копеечку нищим, и раньше, на церковных папертях, и в теперешние времена, когда видел, что человек рядом нуждается. Но обедать прежде никого не водил, а сегодня это вышло так естественно. Я все прислушивался к себе – неужели я делаю это, чтобы казаться лучше в глазах Нины?.. Старик ел медленно, будто через силу, долго пережевывал и глотал, прикрывая глаза. При свете ламп его лицо выглядело еще более худым и изможденным, все изрезанное глубокими морщинами. Он вдруг напомнил мне одну из гипсовых голов пожилых римлян, что найдутся в любой художественной студии или мастерской скульптора, хотя и нельзя себе представить что-то более несхожее и контрастное, чем лица: те сытые и это голодное.

Я не особенно хотел есть, но тоже взял порцию, чтобы не смущать остальных. Нина, хоть и старалась не подавать виду, не сводила взгляда с нашего нового знакомого, и внутри нее бурлили настолько сильные переживания, что поминутно кровь приливала к щекам двумя яркими пятнами, как у ряженой на ярмарке.