Нопэрапон, или По образу и подобию - Генри Лайон Олди

Пришел закончивший уроки Сережка – смотреть свои мультики, – и мы с Олегом перебрались в кабинет. Вернулась из магазина жена, поинтересовалась, нужен ли нам кофе, и, выяснив, что таки нужен, отправилась на кухню колдовать над джезвой. Потому как я тиран и деспот и нещадно ее эксплуатирую. Вот кофе, например, готовить заставляю… когда самому облом.

Мы расположились в креслах и посмотрели друг на друга.

Оба понятия не имели, с чего начать.

Молчание не тяготило. Привыкли. Помню, бабушка моей жены, милейшая старушка, все никак взять в толк не могла, за что ее внучка гонят в другую комнату. Работают? Мешаю?! Да этот, рыжий, все на диване сидит сиднем и бородищу дергает, а наш по комнате кругами, кругами, как скаженный… работнички…

У бабушки было другое, единственно верное представление о трудовом процессе.

Впрочем, людям свойственно заблуждаться. У меня, например, тоже было и есть другое представление о способах разогнать насильников. И не у меня одного. Димыч явно удивился, когда я возликовал душой, увидев на экране Хаврошечку из «самооборонки». А я ждал, долго ждал, пока… и дождался.

Хаврошечка – это дело особое. Я тогда подвизался стажером у инструктора первого года, втайне пыжась от гордости, когда к нам привели этот чурбанчик на ножках. Девочка была, что называется, в теле: литая, будто резиновая, и при полном отсутствии комплексов относительно внешности. Сперва мы прозвали ее Крошкой, потом Крошечкой; а там и до Хаврошечки рукой подать.

Через три года ее на экзамене вытащил в круг сам Шеф. Событие редкое и, можно сказать, знаменательное. Когда вдребезги извалянная в песке Хаврошечка наконец вынырнула из этого самума, она плакала. Некий защитник угнетенных, чудом попавший на экзамен (или он просто околачивался в лесу поблизости?), выпятил грудь и подошел к Шефу. «На женщинах оттягиваешься? – драматическим тенором осведомился доброхот, не ведая, что творит. – А если на мне?» Шеф подумал. Затем обвел нас взглядом невинного младенца и подумал еще. «Давай», – наконец согласился он; и, клянусь, глазки у этого модельного шкафа «Гей, славяне!» стали раскосыми, до ужаса напомнив взгляд Шефова учителя, Хидео Хасимото по кличке Эйч. «Какие правила?» – доброхот заподозрил неладное, но отступать счел недостойным настоящего мужчины. «Правила? – искренне удивился Шеф, сияя круглой луной, заменявшей ему физиономию. – Никаких правил. Ты ведь вызвал меня в присутствии моих учеников…» И когда доброхот наотрез отказался геройствовать без правил, Шеф набрал полную грудь воздуха (а там было куда набирать!), после чего хвойно-лиственные леса по оба берега Северского Донца сотряслись от дикого рева:

– А тогда… отсюда на..!

И почти сразу, без перехода, обаятельным полушепотом:

– Извиняюсь, девочки! Эй, парни, готовьте обед…

Я стоял рядом с Хаврошечкой, глядя в ее зареванное лицо и понимая то, чего не понять и сотне посторонних доброхотов.

Хаврошечка плакала от счастья.

Через год она исчезла, объявившись вскоре в Израиле и даже выиграв там пару каких-то турниров. Потом по Интернету пришло письмо из Штатов, где Хаврошечка прорвалась на семинар к самому Морио Хигаонна; потом – Польша, Германия, Австралия… Господа, она вернулась! Вернулась в родной город, солидной дамой-практиком с грудой будо-паспортов всех сортов и мастей. Ее курсы самообороны для женщин быстро стали популярны, Хаврошечка обзавелась крепостью на колесах цвета «металлик», зимой носила песцовую шубку, кося под ожившего снеговика; но носа-морковки не задирала. Она сейчас твердо знала, чего хочет; а хотела она конкретики. Как, впрочем, и раньше, когда скучала на «задушевных разговорах», предпочитая философскому туману туго набитую грушу.

И такое бывает.

Хотя жаль: плакать Хаврошечка, похоже, разучилась.

Едва пришла ее очередь прилюдно восторгаться аспиранткой Ольгой, Хаврошечка сперва сотворила изящную рекламу своим курсам, а после повернулась к несостоявшейся жертве насилия, нашей леди Годиве и Орлеанской деве в одном лице.

– Ольга, я в восторге! – напрямик заявила Хаврошечка, рдея пухлыми щечками. – Не могли бы вы показать нашим зрителям, и в первую очередь зрительницам, каким образом вы ударили по лицу наиболее агрессивного насильника?

Я был в трансе: Ольга милостиво согласилась и показала. Даже повторила, по просьбе трудящихся. Замечательно! Я мысленно подбросил в воздух чепчик. После такого удара аспирантку должны были изнасиловать в особо извращенной форме: пообещав и не сдержав обещания.

Хаврошечка аплодировала, при массированной артподдержке зала.

– Великолепно! – оценила она сию демонстрацию. – Ольга, не согласились бы вы как-нибудь заглянуть к нам на занятие? В любое удобное для вас время?!

Ольга не согласилась, сорвав бурю оваций.

И тогда Хаврошечка, уже уходя из поля зрения камеры, на миг расслабилась, позволив себе брезгливую гримасу. Умница! – она все понимала не хуже меня.

Только вот беда: я теперь вообще ничего не понимал.

* * *

…Димыч, оказывается, за это время уже успел переговорить с кем-то по телефону.

– Ленчик звонил, – ошарашенно сообщил он. – Слышь, Олег: Ленчик руку сломал…

Он стоял в дверях, растерянный, рыжий, стоял, моргал, дергал себя за бороду, вертя в другой руке невыключенную трубку радиотелефона. Короткие гудки бились о мембрану, словно там, в трубке, ловкие ладони стучали по туго натянутой коже двойного барабанчика, похожего на песочные часы.

Пьеса «Эгути», финал танца «Суета сует», реплика «…нам выпал редкий жребий – в этот мир пришли мы в человеческом обличье…».

– Как? Обо что?!

– Об Монаха, – тихо ответил Димыч.

В период семнадцати-восемнадцати лет занятия не дают больших результатов. Занятия такой поры не могут быть ничем иным, как занятиями, когда – пусть даже ты подвергаешься насмешкам людей, указующих на тебя пальцем, – не обращая на то внимания, запершись дома, и утром, и вечером понимаешь: вот она, веха жизни!.. И возникают в глубинах сердца желание и силы во всю жизнь не отрешаться от искусства.

Дзэами Дабуцу. «Предание о цветке стиля»

Чистый и одновременно приглушенный звук колокола поплыл над холмами. Это был особый, осенний звон – летом колокол звучит совсем иначе, звонко и со сладостной дрожью, которой еще долго суждено расплываться по округе зыбким маревом; а зимой звук у колокола ледяной, замерзший…

Порыв ветра невидимой щеткой взъерошил кроны ближайших деревьев; забилось, трепеща на ветру, желто-красное пламя осени. Сморщилась на миг вода в ручье – а когда вновь разгладилась, то над прозрачной глубиной поплыли в свой последний путь к морю багряные листья кленов.