Звезда атамана - Валерий Дмитриевич Поволяев

осваивал с ними небеса… Зрелище было захватывающее. Иногда он видел себя в старых мокрых штанцах, ныряющим с ветки дерева в пруд.

Пруд в Ганчештах был глубокий, с отвесными берегами, истыканными норами, в которых жили раки, – иногда раки, те, которые были покрупнее, рыли себе норы на приличной глубине, метра три, и упрямый Гришка Котовский, который не боялся глубины, извлекал их оттуда и приносил домой.

Отец Иван Николаевич раков любил, ел их с удовольствием, запивал белым вином, а вот Акулина Романовна относилась отрицательно, осуждающе качала головой:

– И чего в них съедобного, в раках этих? Сплошной панцирь. Костяшки. Хорошо, хоть внутри костяшек нет. А питаются раки чем? Падалью. И охота тебе, отец, есть падаль?

Иван Николаевич лишь благодушно улыбался и лущил раков. Хвалил сына:

– Молодец, Гришук! Лови больше. Только будь аккуратным на пруду.

Как давно это было! И мать тогда была жива, и отец. Котовский переворачивался на жестком топчане на спину и долго лежал с открытыми глазами.

В ночной тишине каждый малый звук делался выпуклым, объемным, обретал громкость. Иногда ему казалось, что вдалеке, в глубине коридора, звучат шаги конвоя – это идут за ним, сейчас поведут на виселицу, – он невольно напрягался, сжимался в комок. По телу бежали остроногие, очень колючие мурашики, их было много.

Неужели все?

Звук приближался, усиливался, вот шаги раздаются ближе и ближе, скоро конвой окажется у дверей его камеры… Но что это? Шаги неожиданно исчезали.

Что это было? Галлюцинация?

Не приведи господь кому-нибудь в течение сорока пяти дней и ночей ожидать собственную смерть…

Легче становилось, когда приходил рассвет, небо призывно розовело и наступало утро. Именно на рассвете, когда сна не было ни в одном глазу, Котовскому пришла мысль написать письмо жене командующего фронтом Надежде Владимировне Брусиловой-Желиховской и попросить защиты.

Ведь ее муж, которому было подчинено двенадцать губерний, согласно законам военного времени должен утвердить приговор и на него соответственно можно повлиять через жену. Психологически это был очень верный ход – умирать Котовскому не хотелось. Письмо, которое он отправил Надежде Владимировне, сохранилось, оно находится в архиве.

Работы у жены командующего фронтом было много: благотворительные мероприятия и сборы, снабжение воинских частей подарками и медикаментами, обеспечение санитарных поездов, госпиталей, приютов и так далее, – так что ни дворник, ни швейцар не пустили к госпоже мальчишку, прибежавшего из тюрьмы с письмом.

Но поскольку Брусилова сидела до полуночи за письменным столом – работы было много, конца-края ей не было видно, несмотря на помощь трех секретарей, то очень поздно к ней пришла горничная, сказала, что взяла у мальчишки это письмо – жалко стало паренька, да и от письма этого, как сказал пацан, зависела жизнь человека.

Брусилова взяла письмо, прочитала – оно ее тронуло. Во-первых, фамилии Котовского была ей знакома, во-вторых, автор послания просил лишь смягчить ему участь, обещая, что никогда больше не вернется на дорогу грабежа.

Котовский писал, что он «никогда не произвел ни над кем физического насилия, не пролил ни одной капли крови, не совершил ни одного убийства», подчеркивал специально, что всегда «высоко ценил человеческую жизнь и с любовью относился к ней как к высшему благу, данному человеку Богом».

«Был случай здесь, в Одессе, – писал Котовский, – когда я выстрелил в своего соучастника по преступлению, позволившего себе произвести выстрел в хозяев дома, где мы находились, и этим выстрелом, ранив его в руку, выбил ему из рук оружие. К женщине и ее чести я относился всегда, как к святыне, и женщины при совершении мною преступлений были неприкосновенны. Производя психическое насилие, я и здесь старался, чтобы оно было наименее ощутимо и не оставляло после себя следа. Материальные средства, добытые преступным путем, я отдавал на раненых, на нужды войны, пострадавшим от войны и бедным людям. Преступления я совершал, не будучи в душе преступникам, не имея в душе ни одного из элементов, характерных преступной натуре. Был случай в Кишиневе, когда явившись в дом богатых коммерсантов с целью совершить преступление, мы застали там одних только женщин; увидев их испуг, я вывел в другие комнаты своих соучастников, потом, вернувшись, успокоил хозяек дома и ушел, не взяв ничего, несмотря на то, что в кассе хранилась крупная сумма денег, причем прибегнул к обману, заявив своим соучастникам, что открывал кассу и там ничего не оказалось. И вот теперь, поставленный своими преступлениями перед лицом позорной смерти, потрясенный сознанием, того, что уходя из этой жизни, оставляю после себя такой ужасный нравственный багаж, такую позорную память, и испытывая страстную, жгучую потребность и жажду исправить и загладить содеянное зло и черпая нравственную силу для нового возрождения и исправления в этой потребности и жажде души, чувствуя в себе силы, которые помогут мне возродиться и стать снова в полном и абсолютном смысле честным человеком и полезным для своего Великого Отечества, которое я так всегда горячо, страстно и беззаветно любил, я осмеливаюсь обратиться к Вашему Высокопревосходительству и коленопреклонно умоляю – заступитесь за меня и спасите мне жизнь, и это Ваше заступничество и милость до самой последней минуты моей жизни гореть ярким светом, и будет этот свет руководящим, главным принципом всей моей последующей жизни».

Для Котовского обращение к супруге командующего фронтом было последней надеждой, соломинкой, за которую он мог схватиться…

Полтора месяца пребывания в камере смертников измотали его, хотя и не согнули, – такие люди, как Котовский, не сгибаются, они сделаны из особого, редкого материала, он готов был умереть, но умереть очищенным, раскаявшимся, способным оставить после себя светлую память, и это очень отчетливо поняла Надежда Владимировна.

Причем в письме Котовский просил: если жена командующего фронтом не найдет возможность ходатайствовать перед супругом о помиловании, то пусть походатайствует о замене им смертной казни через повешение смертной казнью через расстрел.

Григорий Иванович написал: «Я знаю, что как отверженный (а Котовский проходил по делу как “лишенный всех прав состояния” – то есть был человеком, которому не принадлежала даже собственная жизнь, не говоря о чем-то еще – имуществе, имени, гражданских правах) я лишен права чести умереть от благородной пули, но как потомок военных, как искренний и глубокий патриот, стремившийся попасть в ряды нашей героической армии, чтобы умереть смертью храбрых, смертью чести, но не имевший возможность это сделать в силу своего нелегального положения, умоляю об этой высшей милости…»

Письмо это, стиль которого сохранен, Надежда Владимировна получила восьмого октября шестнадцатого года, а за сутки до этого, седьмого числа, дело Котовского вместе с решением суда было отправлено на подпись Брусилову.

Было уже очень поздно – ночь, – когда Надежда Владимировна прочитала письмо Котовского; несмотря на путаность стиля, она впоследствии